Ш.О.К.К.
Шрифт:
Алекс слушал ее очень внимательно, и картины тех давно прожитых летних дней словно рисовались перед его глазами. У него никогда не было ни брата, ни сестры, ни бабушки в селе. А вся родня которая у него была, оставила его совершенно одного в один день, после нелепого несчастного случая. И девушка, которая шла рядом с ним, и тихо вспоминала вслух свое совместное с сестрой детство, вдруг стала для него гораздо ближе, чем он сам мог рассчитывать.
В октябре темнеет рано, и солнце уже постепенно откатывалось к самому краю небосвода, превращаясь в огромный огненный
Высокий и худой черноволосый парень, аристократической внешности, прошел мимо ресепшена гостиницы, и мимо лифтов направился на служебную лестницу. Освещение там было плохое, и он медленно поднимался наверх, придерживаясь одной рукой за поручень. Его кожа была столь бледна, что в темноте словно излучала слабое белое свечение, а в угольных глазах играли оранжевые отблески.
Выйдя на нужный этаж, он легонько толкнул дверь и вышел освещенный лампами коридор, по всей длине устеленный ковром. Оглянулся, и неспешно двинулся вперед. По всей длине коридора, по обеим сторонам располагались двери с номерами. И возле каждой двери висела небольшая настенная лампа. Свет этих источников освещения отражался миллионом огоньков в его лакированных туфлях, которые бесшумно шагали по ковру. Глаза остановились на номере 138.
Спустя несколько секунд, Настю разбудил стук в дверь
Глава 4
Над городской набережной нависла полная луна, была поздняя ночь, и на улице не видно было ни одной живой души. Было тихо, очень тихо, словно даже ветер решил немого передохнуть. В воздухе витал аромат ночи и дыма. Небо было безоблачным, и лунный свет освещал набережную не хуже того света, который изливает на город солнце. Однако, в отличии от теплых солнечных лучей, свет этот был холоднее, и предавал некоторую таинственность этому месту.
В свете луны по набережной шли двое. Их фигуры отбрасывали странно изогнутые тени, которые плясали на дороге выложенной старой потрескавшейся брусчаткой. Оба прохожих были мужчинами, один был на голову выше второго. Они передвигались бесшумно, и слышен был лишь тихий их разговор.
Разговор этот напоминал беседу учителя с совсем новым учеником, который лишь недавно примкнул к команде учащихся, и многое не понимал в их непростом деле. Учитель смотрел прямо перед собой, его черные с оранжевым отблеском глаза осматривали диковинные каменные статуи, которые одна за другой были выстроены вдоль набережной. Он вел повествование весьма терпеливо, а ученик внимательно прислушивался к каждому его слову, кидая на своего хозяина мимолетные взгляды своих желтоватых глаз.
– Мы не убиваем людей, и ни в коем случае не имеем никакого фактического отношения к их смерти. Они сами умирают, а мы их просто забираем, объясняем ситуацию, и ведем дальше. Кого то буду вести я. А кого то – мой брат. Когда то давно, мы с ним старались поделить обязанности примерно равномерно, да, но в последние пару сотен лет, все больше и больше людей после смерти направляется именно
– Я думал, это вы решаете, кто и где окажется… Кто был хорошим человеком а кто нет.
– Нет, не мы. Люди сами делают неосознанный, и, зачастую, неосторожных выбор. И брось уже оперировать этими общепризнанными человеческими понятиями морали, рассуждений о том, что есть «хорошо» и что есть «плохо»! Люди сами придумали для себя эти понятия, сами же и спорят над их определениями. У нас нет ни хорошего, ни плохого.
– Но по каким же критериям тогда идет отбор, если этих понятий нет? Или кто ведет этот отбор, если не вы?
Бледнолицый лишь тихо усмехнулся, и совсем по мальчишески пожал худыми плечами. Улыбка искривляла черты его лица, и делала его неестественным. Он немного помедлил, прежде чем продолжить повествование. Его голос был низким и тихим, еле отделимым от шелеста осенней листвы под их ногами.
– Люди думают, что отбор ведется моим братом. Они тысячелетиями пытаются понять, по каким именно критериям, он отделяет людей, которые попадут «в гости» к нему, от людей которые попадут ко мне. Для этого придумали разные заповеди, понятия морали и совести, хорошего и плохого, и много прочей чепухи, которая на самом деле существует только в их воображении. Они придумали Рай и Ад, и почему-то решили, что люди, которые попадают ко мне, должны всю оставшуюся вечность мучиться. Ты бы знал, как мы в свое время смеялись над этим! Да и само понятие «вечности» тоже весьма забавно.
Они предаются размышлениям о Боге, вместо того чтобы потратить свое время и энергию на самих себя, на совершенствования мира в котором они существуют. Они делают добро, не потому что хотят этого, а потому что рассчитывают на вознаграждение после смерти – о, как они глупы. Но их сознание просто не в состоянии все это понять. Люди, размышляющие о Боге похожи на пингвинов, которые размышляли бы о ядерной физике. Это просто вне рамок их понимания, вот и все.
– Ваш брат считает, что они намного умнее и свободнее нас.
– Ну да, знаю. Мы с ним по разному относимся к людям, к их виденью мира и поступкам, которые они совершают при жизни. Но все же, мы сходимся во мнении, что они часто сами себе мешают счастливо жить. Это их самое главное несчастье, и это и есть результат той самой «свободы мысли».
Люди живут в мире галлюцинаций. Придуманные ими вещи, мешают им трезво смотреть на мир и свою жизнь. Они сами для себя придумывают правила жизни, проблемы. А потом от этих проблем сами и страдают.
Они придумали деньги и страдают от их недостатка, вредят друг другу из-за них. Они придумали политику и войны, а так же инструменты для их ведения. Они придумали социальную иерархию, отделяя одних людей от других. Они придумали некие «социальные нормы» и «правила», и ограничили ими свободу своей мысли. Они придумали множество ярлыков, лишь для того, чтобы навешивать их друг на друга. Они больше не думают сами, за них думают стереотипы и комплексы. При чем, что особенно важно – комплексы целых поколений.