Шах королеве. Пастушка королевского двора
Шрифт:
Конец первой части
Часть вторая
I
В грустной задумчивости сидела Луиза де Лавальер у окна своей комнаты в Фонтенебло, куда королевский двор переехал по желанию короля (иначе говоря – Генриетты Английской) с первыми проблесками весеннего тепла.
В первые дни девушка радовалась этому переведу словно козочка, выпущенная на зеленеющее пастбище после долгой зимы. Замок Фонтенебло, [25] устроенный Франциском Первым и бывший местом рождения многих королей, почему-то напомнил ей милый, скромный Лавальер. О, конечно позднее, когда цветники засияли всеми цветами радуги, когда по мановению руки волшебника Ленотра [26] зазеленевшие боскеты приняли самый причудливый вид, когда забили фонтаны и оделись вьющимися растениями гроты, беседки и дерновые шатры, Луиза сразу почувствовала, что в Фонтенебло нет главной прелести Лавальера, а именно чарующей простоты, безыскусственной запущенности! Но в первые дни, пока весна еще не раскинула щедрой рукой своих пышных даров, эта разница не бросалась так в глаза, и Луиза с восторгом бегала по парку, полной грудью вдыхая чистый, пряный воздух.
25
Находится приблизительно в пятидесяти верстах от Парижа к юго-востоку.
26
Знаменитый садовый декоратор, которому, между прочим, принадлежит план разбивки версальского парка.
Служба почта не отнимала времени у Луизы, она была в значительной степени предоставлена сама себе. Здесь, в Фонтенебло, празднества следовали за празднествами. Король, страстный ценитель балета и признанный танцор, разучивал уже третий балет, сюжет для которого ему разработала Бенсерад, а музыку написал пленительный Люлли. [27] В промежутках между этими празднествами шли деятельные репетиции, на которых были заняты сам король, Генриетта и участвовавшие в балете придворные кавалеры и дамы. Вот это-то и давало Луизе так много свободного времени, которое она с самозабвением отдавала общению с пробуждающейся природой.
27
Жан Батист Люлли, флорентинец родом, был придворным композитором Людовика XIV. Он считается создателем оперы. Бенсерад – придворный поэт, автор выдающихся сонетов и рондо.
Шли дни, и каждое утро приносило новое торжество победоносного шествия весны. Веселыми стаями возвращались из дальних странствований птицы, наполняя парк своим веселым гомоном. Один за другим распустили свои венчики первые весенние цветы – перелески, лютики, анемоны, первоцветы, вероники, анютины глазки, фиалки, колокольчики, барвинки, яснотки. Там, в укромных уголках, стыдливо распустил белую чашечку король весенних цветов – ландыш, притаившийся в тени мохнатых корней. Набрякли бутоны гроздей цветущих деревьев. Яблони, каштаны, сирень, белая акация наперебой стали развертывать ароматную прелесть своих кистей. Природа с увлечением и восторгом воздвигала трон для своей юной повелительницы – весны!
Но с каждым днем все более и более рассеивалась беззаботная радостность Луизы де Лавальер, с каждым днем все глубже заползала к ней в сердце непонятная грусть, острая тоска. По ночам она не могла спать, вся охваченная страстной грезой. Днем, забираясь в дальние уголки старого парка, Луиза нередко ломала свои белые, тонкие руки и роняла тихие слезы, рыдая, сама не зная о чем!
Когда же по временам вдали показывалась стройная фигура Ренэ Бретвиля, девушка вся съеживалась, краснела, бледнела, хваталась за сердце и пускалась бежать в противоположную сторону, сознавая, что больше всего на свете ей хотелось бы бежать к Ренэ!
Любила ли она герцога д'Арка? Она сама уже начала задавать себе этот вопрос, но не могла ответить на него. Во всяком случае она понимала, что это была бы самая безрассудная любовь: тут ей не на что было рассчитывать! А если у нее и могли быть прежде какие-нибудь надежды, то теперь, после вчерашнего разговора с Ренэ, стало окончательно ясно, что сердце Ренэ, раскрывшееся навстречу другой, закрыто для нее, Луизы!
А ведь она могла бы рассчитывать на нечто большее со стороны Ренэ, чем на простую, тихую дружбу! О, в дружеских чувствах у юного герцога недостатка не было! С того времени, как осенью Лавальер оказала Бретвилю серьезную услугу, вопреки прямому запрещению герцогини, доложив ей о прибывшем гонце, Ренэ стал при всяком удобном случае выражать Луизе свою признательность и восхищение. Лавальер инстинктивно казалось, что не одно только чувство благодарности руководит Бретвилем, что в тоне голоса Ренэ прорываются нотки затаенной страсти, нарождающейся любви. Может быть, так оно и было вначале. Но…
Луиза с горечью вспомнила свой вчерашний разговор с Ренэ. Поздно вечером они засиделись на дерновой скамье. Ренэ был особенно лирически настроен, особенно ласков. Как трепетало сердце Луизы при интимных переливах его голоса, как страстно ждало оно того важного, особенного, что непременно должно было последовать!
И оно последовало, это важное, особенное признание! Грустно покачивая красивой, тонкой головой и понижая голос до полного шепота, Ренэ излил Луизе все страдания, в которые его повергает жестокая, кокетливая игра Христины де ла Тур де Пен. И вышло так, что весь вечер Ренэ говорил только об одной Христине и о своей любви к ней!
Придя к себе в комнату, Луиза, не раздеваясь, легла на кровать и долго плакала. О чем? Она не могла бы суверенностью сказать это. Никакой осязательной, реальной причины для этого не было. Но девушке казалось, что у нее отняли какую-то красивую, хрупкую мечту, развенчали мистический интерес жутко прекрасной сказки!
И вот сегодня Луиза де Лавальер против воли задумалась все о том же признании, которое сделал ей накануне Ренэ. Опять она спрашивала себя: «Неужели я люблю его, если это призвание причиняет мне такую боль?». Но нет, положив руку на сердце, она должна была сознаться, что испытываемое ею – еще не любовь! И Луиза пыталась уверить себя, что она, привязанная к Ренэ чисто братской любовью, страдает за его неподходящий выбор.
Да, теперь, прожив зиму при дворе, Луиза не была уже до такой степени наивной, какой застало ее начало нашего повествования. Многие скрытые стороны человеческой природы и человеческих отношений встали перед ней в неприкрашенной наготе благодаря болтовне подруг и «наглядному обучению», в котором не было недостатка при французском дворе!
Поэтому Луиза понимала, что Христина де ла Тур де Пен – гораздо распущеннее, сквернее при всей своей физической чистоте, чем все эти де Пон, Воклюз, Шимероль, Руазель и прочие, и прочие, уже познавшие жизнь и имевшие за собой романическое «прошлое». Но ведь физическая чистота была такой редкостью среди девиц французского двора, что она тем самым казалась чем-то смешным, провинциальным. Таких, как Луиза де Лавальер, было уже очень немного, да и то они слишком быстро «просвещались». Только ведь чистота девицы де ла Тур основывалась не на провинциальной стыдливости, а на точном расчете. Христина сознательно играла комедию, подлаживаясь под благочестивое направление ума королевы-супруги и смиренно опуская быстрые, проницательные, опытные глазки, как будто ее смущал всякий мужской взор. Зато наедине девица де ла Тур готова была дойти до последней грани, лишь бы не переступить ее. Христина была развращена мыслью, воображением, душой. Оставаясь холодной телом, она сознательно ловила выгодного мужа, пуская при этом в ход весь свой богатый арсенал природного таланта к кокетству. Вот, когда она выйдет замуж, тогда она разрешит себе все! А пока она только вела свою нечистую игру, спекулируя на разжигаемой мужской чувственности!
И такую-то особу должен был полюбить этот милый, чистый, благородный Ренэ?
В ответ на эту мысль Луиза невольно сделала негодующий жест и вдруг испуганно вскрикнула и отшатнулась от окна: прямо в лицо ей угодил цветок розы, брошенный чьей-то дерзкой рукой в открытое окно.
II
Хотя в парке никого не было видно, Луиза сразу догадалась, кто бросил в нее розой. Да и не надо было обладать особой догадливостью для этого! Кто же, кроме Армана де Грамона, графа де Гиша, позволит себе такую дерзость?
Луиза пренебрежительно передернула плечами и отошла от окна вглубь комнаты. Но раздражение, сразу охватившее ее, сменилось иронической улыбкой, когда она заметила букетик засохших фиалок, небрежно валявшихся на комоде. В этом букетике символизировалась вся история ее отношений к Гишу!
Вначале, когда Луиза чувствовала себя одинокой, когда все, начиная с Генриетты Английской и кончая простыми камеристками, относились к «туреннской пастушке» с нескрываемым недоброжелательным высокомерием, она о благодарностью оценила внимательность и любезность Армана. Мало того, она чувствовала к нему нечто большее, почти тот же знойный трепет, который пронизывал ее при поцелуе руки Бретвилем. Но вот именно с тех пор, как на горизонте всплыл последний, отношения Луизы к Гишу значительно изменились, она стала все больше избегать встреч с ним наедине и бывала все холоднее во время вынужденных «тет-а-тет'ов», пока наконец не стала почти ненавидеть графа. Правда и то, что Гиш становился все развязнее и смешнее, от корректного рыцарского ухаживания перешел к настойчивы домогательствам, но… Но – перед самой собой Луиза не могла лицемерить! – переворот в ее отношениях к Гишу произошел больше под влиянием внутренних, а не внешних причин!