Шах королеве. Пастушка королевского двора
Шрифт:
Он поник головой и хотел уже повернуться, чтобы направиться к выходу. Но в этот миг Луиза с громким рыданием упала на колени перед настоятельницей и рыдая воскликнула:
– О, святая мать, простите меня! Боюсь, что вы будете обо мне очень дурного мнения, но я… не могу! Все равно, если после этих слов, после этой мольбы я и надену на голову клобук, то черев час начну биться ею о стену, пока не кончу невыносимых страданий! Я не могу оставить его. О, простите меня, простите, но я… не могу остаться у вас!
Что-то словно подхватило бесстрастную аббатису. Она дрожащими руками приподняла с земли рыдавшую девушку, приникла к ее лбу сухими, бледными губами и сказала взволнованным голосом:
– Ну, что же! Ступай опять туда, куда влечет тебя твоя судьба! Как знать, может быть, ты нужна Богу именно там, а не здесь!
Настоятельница слегка подтолкнула девушку к Людовику. Король подхватил в свои объятья Луизу и почти снес ее в экипаж. Через минуту защелкали бичи, кони рванулись, и экипаж быстро понесся обратной дорогой.
Аббатисса быстрым шагом направилась в садик, взобралась на холм и стала смотреть вслед удалявшемуся экипажу. Когда же и коляска, и лошади скрылись во мгле вечернего мрака, она широко распростерла руки, как бы благословляя беглянку, и ее губы прошептали:
– Да спасет тебя Бог, прекрасное дитя мое!
Затем она опустилась на колени и стала горячо молиться, отбивая земные поклоны прямо в пыль садовой дорожки.
XIII
У герцогини Орлеанской был один из ее любимых интимных вечеров. Приглашен был только тесный кружок друзей, в том числе и сам король Людовик. Из фрейлин герцогини присутствовали лишь Лавальер и д'Артиньи. Что касается первой, то Генриетта не без внутренней борьбы допустила «незадачливую монашку», как она называла теперь Луизу, на этот вечер. Но… инструкции короля Людовика были слишком категоричны и определенны, преступить их герцогиня не могла. Кроме того, она твердо верила, что «каприз» короля скоро пройдет и Людовик еще вернется к ней, Генриетте. Поэтому идти наперекор Людовику было бы просто неумно, и герцогиня, хотя и со вздохом, подчинилась необходимости терпеть весь вечер возле себя ненавистную соперницу.
Основным отличием этих вечеров бывала непринужденность тона: каждый делал что хотел, не стесняясь никакими требованиями этикета. Часть гостей расположилась около ваз с фруктами, иные предпочитали бутылки вина, третьи парочками щебетали о любви в уголках за трельяжами, а за двумя столами расположились любители шахматной игры. Генриетта играла с Гишем, король Людовик – с Луизой де Лавальер.
«Незадачливая монашка» очень любила шахматную игру, прекрасно играла в нее и могла явиться серьезной противницей даже такому первоклассному игроку, как король. Вокруг их столика кольцом стояли любопытствующие, с интересом следившие за оживленной партией. Был как раз очень напряженный момент. Король сделал замысловатый ход, и со стороны казалось, что положение его партнерши совершенно безнадежно. Но Луиза, подумав довольно долго, беззаботно двинула пешкой, затем переставила слона, и вдруг тишину прорезал ей веселый, звучный голос:
– Шах королеве, государь! Шах королеве!
– Гм… – шепнул виконт де Решикур Сэнт-Эньяну– А ведь здесь как будто и на самом деле будет «шах королеве»!
– Нет! – с тонкой улыбкой ответил Сэнт-Эньян, подхватывая налету кинутый ему намек. – Шах королеве был там, – он слегка кивнул подбородком в сторону Генриетты, – а здесь королеве грозит полный мат!
Пастушка королевского двора
I [32]
32
Начало событий, развитых в настоящем романе, изложено в произведении того же автора «Шах королеве».
На безоблачном, смеющемся небе светило яркое солнце. Улицы благословенного города Божанси [33] уже наполнялись празднично разодетой толпой, степенно следовавшей призыву церковного колокола, все окна домов были дружелюбно раскрыты навстречу ароматному весеннему утру, и только серый прямоугольник ставней, угрюмо прикрывавших одно из окон приречной гостиницы «Золотой осел», вносил дисгармонию в общую картину радостного пробуждения.
Должно быть, эти ставни привлекли собой любопытство одного
33
Очень древний городок, расположенный на высоком правом берегу Луары, между Блуа и Орлеаном, в двадцати пяти верстах от последнего.
От этой золотой полоски полумрак комнаты слегка просветлел, и ясно вырисовалась незатейливая обстановка номера захолустной провинциальной гостиницы с простым столом, несколькими стульями и большой деревянной кроватью, на белых простынях которой выделялась безмятежно спавшая женская фигура.
К этой то фигуре и устремился проказник-луч. Он легкомысленно скользил по маленьким, полным белым рукам с тонкими синими прожилками, блеснул искорками на иссиня-черных, слегка вьющихся волосах, капризными прядями разметавшихся по небольшой, но красивой и крепкой юной груди, на ходу мимолетно лобызнул прелестную родинку, которая, словно букашка, приютилась под гостеприимным кровом немного отвисшей пухлой нижней губы, прокатился вдоль благородно изогнувшегося аристократическим горбом остренького носика и сделал попытку заглянуть под низко опущенные веки спящей. Если целью этого проказливого луча было разбудить заспавшеюся ленивцу, то теперь он добился своего, потому что веки задрожали, пальцы рук спавшей зашевелились, и вдруг востроносенькая барышня одним прыжком привскочила, а затем уселась на кровати, с недоумением озираясь по сторонам еще заспанными, но все же быстрыми, веселыми карими глазками.
Мало-помалу память, расплывшаяся в крепком сне, вернулась к девушке, и тогда она обратила внимание на солнечный луч, свидетельствовавший, что дневное светило уже прошло значительную часть своего пути вверх по небосводу. Это открытие вызвало у хорошенькой ленивицы взрыв звонкого смеха, который делал ее, и без того напоминавшую красивенькую птичку, похожей на голосистого жаворонка.
– Однако! – воскликнула она, вдвигая крошечные голенькие ножки в стоявшие у кровати туфли. – Вот так заспалась я! Но, как ни жестко это убогое ложе, оно показалось мне райским при той смертельной усталости, которая явилась наградой за вчерашнее молодечество. – Она лениво потянулась, зевнула и продолжала: – Ой-ой, до сих пор кости ломит, и я с удовольствием вернулась бы обратно в кровать и поспала бы еще добрый часочек, если бы… если бы мне не было совестно валяться так долго… Да, да, – с капризным задором обратилась она к своему отражению, показавшемуся в небольшом зеркале, у которого она теперь очутилась, – представь себе, мой уважаемый двойник, что и Беатрисе Перигор иногда бывает чего-нибудь совестно… правда, чуть-чуть, самую малость… и она никому этого не показываете, но… бывает, бывает, бывает!
При последних словах шаловливая Беатриса взялась двумя пальцами за подол рубашки, изящным жестом прирожденной аристократки оттянула его, словно юбку бального платья, и стала грациозно приседать в такт своему «бывает, бывает». Но тут же она снова рассыпалась звонким, серебристым смехом, показала своему изображению язык и порхнула к окну. Под усилиями ее быстрых рук ставни распахнулись, окно раскрылось, и в комнату ворвались свет и воздух.
Осторожно пригнувшись к окну, чтобы не высунуться в таком легкомысленном туалете перед каким-нибудь случайным прохожим, Беатриса жадно вдохнула воздух, напоенный ароматом первых весенних цветов, и при виде Луары, широко катившей свои серовато-голубые волны у заросшего зеленью берега, на ее губах показалась радостная улыбка.
Однако эта улыбка тут же сбежала с лица Беатрисы, которое сразу стало серьезным и озабоченными.
– Бедный Тибо! – пробормотала она. – Старикашка совсем ослаб! И надо же было мне закапризничать и отказаться остановиться в Мере! Я хотела доказать свое молодечество и неутомимость и… чуть не уморила моего старенького, верного Тибо! Господи, какой несчастный вид был у него, когда вчера его пришлось снимать с седла и на руках нести в комнату!
Ну да, наверное, сегодня он уже оправился и после обеда можно будет тронуться в путь!