Шахразада. Рассказы
Шрифт:
— Да и жалованья-то не хватало. Ну а между получающими пенсию и жертвами голода в Эфиопии всего лишь шаг.
Хамада беззвучно засмеялся и предложил уже другим голосом:
— Может, попросить нарды?
— Впереди у нас много времени, слишком много… — ответил я без особого воодушевления.
— Все дело в твоем одиночестве!
— Конечно! Раньше я хоть полдня проводил в министерстве.
— Да, но тебя же никто не заставляет превращаться в домоседа.
— Одиночество-то не только в доме, оно ведь и здесь тоже, — указал я на свою грудь.
Хамада улыбнулся:
— Ты что, до сих пор еще не забыл своей старой мечты о женитьбе?!
— А разве случай уже упущен?!
—
— Подумай сам, — принялся уверять я, — никто не дает мне моих лет, а иногда мне даже кажется, что вернулась молодость! Меня пока что миновали тяжелые болезни, да и вообще мне знаком только насморк. Зубы тоже целы, разве что стоят четыре пломбы, мне не нужны очки ни для дали, ни для чтения. Впрочем, последнее время я почти не заглядываю в книги. Да и седины у меня почти не видно. Впрочем, не люблю много говорить о здоровье, боюсь сглаза.
— Что ж, если тебе представится случай, то ради бога! Ну а если не получится, то будь доволен своим уделом. И не завидуй людям женатым: клянусь Аллахом, ничто так не нарушает наши планы и не сокращает наш век, как семейная жизнь и средняя школа!
Сколько раз я уже это слышал — но не для меня такие речи. Да, я не знаю ни одной из домашних забот, а лишившись семьи, просто перешел на сандвичи и консервы. Однако я не перестал страстно желать, чтобы у меня были жена и дети. И даже сейчас не перестал… Мы начали играть в нарды, и я наконец нашел избавление от своих невеселых мыслей. Но впереди меня ждало возвращение в старый дом на улице Абу Хода — тоскливейший миг!
За время знакомства с Хамадой ат-Тартуши я раскрыл ему многие тайны своей жизни, а когда рассказал историю с Маликой, то он спросил:
— Сколько же ей сейчас лет?
— Она младше меня на год, максимум на два.
— А как женщина?
— Я ее видел несколько раз издали, на балконе дома, когда шел в кофейню. По-моему, она по-прежнему еще привлекательная женщина.
— Вдова, ее дети навсегда остались в Саудовской Аравии, одинока, как и ты, — задумчиво проговорил Хамада. — Сходи к ней и попробуй пощупать пульс…
Я посмеялся над этой нелепой идеей, но она тем не менее сразу же запала мне в душу, а воображение стало услужливо рисовать картину будущего визита. Да и нельзя сказать, что прежде я мысленно не встречался с ней, особенно в моменты приступов любовной тоски. Малика являлась ко мне, когда я готовился ко сну, и начинался разговор и обмен новостями… Но это была девушка из прошлого, девушка моего сердца и мечты, жена, которую природа предназначила для меня, а меня предназначила для нее. Увы!.. Не говорю, что это исключительная любовь, пронесенная сквозь все эти годы. Нет, чувство умерло в свое время, я смотрел на ее свадьбу, как чужой… А сейчас во мне говорят одиночество и жажда тепла. И остается только проклинать превратности судьбы, которые опустошили мою Родину и весь мир, настигнув меня в моем собственном доме.
По дороге между улицей Абу Хода и площадью Армии я изливал проклятия на свое жилище: «Кто еще, кроме меня, умудрился дожить до отставки в одном и том же квартале, на одной и той же улице и в одной и той же квартире? И даже более того — в одной и той же комнате?! И всякий раз, когда я пытался сдвинуться с места, меня хватала за горло злая судьба. Моя ненависть к ветхому дому все возрастала по мере приближения к нему. Что меня ждет там? Огромный подъезд, вечно тонущий во мраке, колодец изъеденной временем лестницы неопределенного цвета, заваленной отбросами. Дом без привратника, квартиры без слуг — и это несмотря на мою нелюбовь к уборке и наведению порядка! Запах пыли, врывающийся в ноздри входящего. За всем этим тоят инфляция, либерализация,
Хамада ат-Тартуши сказал мне однажды:
— Совершенно не представляю, как наша страна выйдет мирным путем из этого кризиса!
— Хватит с нас наших собственных проблем! — недовольно проворчал я. — Наша-то жизнь исчисляется днями, а жизнь Родины — веками…
Да, он любитель новостей и политики, тогда как все мои помыслы заняты личными проблемами. Я смотрел на то, что сталось с квартирой, и думал: «Неужели эти руины действительно были колыбелью тепла, нежности и благородства?»
…У моей матери после Фикрии и Зейнаб родилось шесть мальчиков, которые все умерли в детстве. А потом появился я, вернув родителям чувство отцовства и материнства и став игрушкой двух сердец. Нет — даже четырех! Разве можно забыть любовь Фикрии и Зейнаб?..
Вот они все вместе снаряжают меня на прогулку: я буду сопровождать отца в кофейню. Мать меня причесывает, Фикрия надевает матросский костюмчик, а Зейнаб чистит мои ботинки. Наконец из своей комнаты появляется отец — верх изысканности, в костюме по последней моде, распространяющий свежий аромат цирюльни, в руках у него палка с рукоятью из слоновой кости. Он бросает на меня одобрительный взгляд из-под очков в золотой оправе и улыбается:
— Пожалуйста, Халим-бек.
Имя отца — Абд аль-Кавий аль-Бек, но Бек — это, по правде говоря, имя, а не титул. Однако он добавляет его к моему имени, хотя наш дедушка аль-Бек был пирожником на улице шейха Камара. В кофейне отец заказывает мне мороженое, рассказывает своим друзьям о моей смышлености и замечает:
— Он мне напоминает Саада Заглюля [21] в детстве!
Действительно, мои глаза видят куда больше, чем следовало бы. Вот семья в полном составе собралась за обеденным столом: отец, мать, Фикрия и Зейнаб. Я всех их люблю, однако немало к ним и претензий. Лицо отца мне не нравится, особенно когда он снимает свои очки в золотой оправе. У него вытянутое худое лицо со слегка впалыми щеками, маленький нос забавной формы, узенькие, едва намеченные глаза, выдающийся вперед лоб — в общем, вид, скорее, неприятный. У матери изящная фигура и красивое лицо с большими прекрасными глазами, мягкие волосы и тонкий прямой нос, но я не могу не отметить и другое: она всегда говорит в нос и вечно недовольным голосом. А наша злая судьба — это Фикрия и Зейнаб. Они точные копии некрасивого отцовского оригинала. А я — безо всякой пользы! — унаследовал прекрасное лицо моей матери. Эта нелепая случайность отдала нашу семью в руки злой судьбе. Один я был счастлив, но беда уже подкрадывалась и ко мне. Тревога была написана на лице матери, без надежды смотревшей в будущее. И с течением времени это становилось все заметнее. Она говорила отцу:
21
Саад Заглюль (1860–1927) — известный египетский национальный лидер, основатель партии Вафд (буржуазная либеральная партия).
— Надо было бы дочерям учиться в школе.
— Пусть все течет по воле Аллаха, ну а мне дороже собственное достоинство.
Отношения между отцом и матерью были очень хорошими, Фикрии и Зейнаб с отцом — тоже. А вот между матерью, Фикрией и Зейнаб небо редко бывало чистым. Каждая была погружена в свои опасения, и это приводило к беспричинным ссорам: постоянные стычки, затаенная тревога и сдерживаемые обвинения.
Однажды мой сосед и лучший друг Али Юсуф заявил убежденно: