Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
— Терпи, — посочувствовал ему Алёшка. — Мне тоже несладко.
Небо было ясное, почти полная луна давала возможность не сбиться с пути и не переломать ноги. Последнее в потёмках было бы запросто, поскольку снег хоть и присыпал взрытую копытами замёрзшую осеннюю грязь, но плотной укатанной подушки, по которой хорошо бежится коню и легко едется саням, пока не получилось.
К утру все трое вымотались до предела, кони едва тащились, то и дело переходя с рыси на шаг, а Алёшке казалось, что он, как заколдованная дева из сказки, постепенно превращается в дерево — ноги и спину уже почти не чувствовал.
Он торкнулся в крайнюю избу и был пущен на постой. Мужик-хозяин оказался зажиточным, и Алёшка смог купить у него не только сена, но и полпуда овса для коней. Едва держась на ногах, он почистил обоих, Люцифера, как более нежного и привычного к теплу, завёл в хлев, где обреталась собственная скотина хозяина — корова, пара коз и пузатая коротконогая лошадёнка, Журавлика привязал на дворе. И заснул прямо в хлеву на охапке с сеном.
Проснулся после обеда. Тело ломило и страшно было даже подумать, чтобы сесть в седло. Кряхтя и потирая спину, Алёшка напоил коней, быстро съел Фросины пироги и отправился дальше.
Он старался гнать лошадей так быстро, как только было возможно, менял их, чередовал аллюры, стиснув зубы, терпел боль во всём теле и ужасно боялся, что не догонит, разминётся, собьётся с пути или что Анна обманула его и Елизавета и её спутники едут другой дорогой. В первые двое суток он одолел больше ста вёрст, но вскоре потерял счёт и времени, и расстоянию — словно дорожные вехи, мелькали вдоль обочин крошечные деревеньки и сёла побольше: Ельня, Царёво Займище, Вязьма, Дорогобуж. На восьмые сутки проехал Смоленск.
Алёшка нервничал всё сильнее. Граница приближалась, но сколько он ни расспрашивал на постоялых дворах и ямских подворьях, беглецов никто не видал. Теперь он двигался только днём, боясь разминуться с ними в темноте. Дорога казалась настолько нескончаемой и однообразной, что раз ему даже подумалось, что так, должно быть, выглядит ад — бесконечная серо-белая равнина, холод, пустота в голове и тупая, изматывающая боль во всём теле.
Лошади похудели и уже не смотрелись сытыми и лоснящимися, какими были в Москве, и каждый раз, вставая на отдых, он с душевным трепетом осматривал копыта и холки, боясь обнаружить потёртости, порезы или трещины. Сам, надо думать, он выглядел не лучше. А беглецов по-прежнему не было и следа.
Наконец, на девятый день утром, когда Алёшка уже близок был к отчаянию, он увидел вдали тёмное пятно, которое вскоре приняло вид крытого возка, запряжённого парой гнедых лошадей, а приблизившись, узнал давешнего кучера, чернявого с по-разбойничьи недобрым взглядом.
* * *
До сих пор Елизавета искренне полагала, что любит путешествовать. Правда, так далеко ей ездить ещё не доводилось — самым продолжительным вояжем в её жизни была поездка в Москву на коронацию юного Петра. В памяти осталось весёлое приключение — царский поезд из множества карет, частые остановки, пиры и даже фейерверки. И наскоро построенные путевые дворцы, где располагались на ночлег. Там было не слишком уютно и красиво, но чисто и просторно. Её окружала толпа камеристок и фрейлин, готовых броситься исполнять любой каприз, достаточно было лишь озвучить пожелание.
Нынче всё оказалось по-другому… Елизавета осталась наедине с двумя малознакомыми мужчинами, и любые сложности, даже самого деликатного свойства, ей приходилось решать самой. Особенно мучило отсутствие в пути латрины[153], и Елизавета старалась пить и есть как можно меньше, особенно учитывая, что от грубой крестьянской пищи желудок то и дело заявлял протест.
Следующими по степени неудобства были ночлеги. Понимая, что искать её станут в первую очередь на постоялых дворах, на ночь останавливались в крестьянских избах. Там неизменно царили духота, теснота и грязь, часто отвратительно воняло, но, главное — по стенам и земляному полу сновали тучи насекомых. И Елизавета, панически боявшаяся тараканов, по ночам не смыкала глаз: стоило чуть задремать, как начинало казаться, что по лицу или по шее ползёт мерзкая шестиногая тварь, и она с криком просыпалась.
После третьей бессонной ночи навалилось тупое оцепенение. Глаза закрывались, и она то и дело проваливалась в неспокойную неглубокую дрёму, полную тревожных сновидений. То ей чудилось, что бродит по кладбищу среди могил и не может выбраться, а небо стремительно темнеет и наступает вечер, то виделась охота — она одна среди лесной чащи, а её собственные борзые вдруг оказываются волками. Но чаще прочего снилось, что бежит по лугу, а впереди, удаляясь, идёт её Алёша. Она мчится изо всех сил, так что сердце норовит выпрыгнуть из груди, но отчего-то никак не может его нагнать, а он не замечает её и уходит. Елизавета пытается крикнуть, но нет голоса, лишь рот разевается в беззвучном вопле, и постепенно Алёшина фигура становится всё дальше и тает в мрачных сумерках.
Каждый раз, очнувшись, она долго приходила в себя и чуть не до слёз радовалась, что увиденное всего лишь сон.
А дорога всё тянулась и тянулась — мелькали за окном пригорки, озябшие речки, чуть тронутые льдом, и голые рощи. Проносились деревни. Первые несколько дней Антуан Лебрё делил с ней экипаж и пытался развлекать разговором. Елизавета временами ловила на себе его взгляд — очень странный: одновременно пылкий и виноватый.
Она чувствовала, что нравится Лебрё. Интерес со стороны кавалеров не был для неё внове, но отчего-то горячность француза не льстила, а вызывала беспокойство. И когда на пятые сутки он, извинившись, пересел на козлы к кучеру, Елизавета испытала невольное облегчение.
Неожиданно пришло осознание, что по сути она находится в полной власти этих незнакомых людей, и пожелай они причинить ей зло, никто не придёт на помощь.
Пытаясь унять страх, грозивший вырасти до размеров паники, она принялась думать об Алёше, но, странное дело, радостное ожидание встречи истаяло без следа, не было чувства, что скоро они увидятся и навсегда соединятся, а образ его казался далёким и зыбким, как отражение в окутанном туманом озере — даже черты лица растворялись в этой пасмурной дымке. Зато в мысленной памяти то и дело возникал другой образ, которому делать там было совершенно нечего — он лишь поднимал со дна души стыд и чувство вины. И ещё странное ощущение потери чего-то очень важного.
На десятый день рано утром, когда отъезжали из Горок, Лебрё сказал, усаживая её в возок:
— Я надеюсь, это наша последняя остановка в России, Ваше Высочество, и сегодняшнюю ночь мы проведём уже на постоялом дворе в Дубровне. Конечно, там тоже не слишком удобно, но всё же лучше, чем в этих ужасных избах.
— А Алёша… Алексей Яковлевич должен ждать нас там?
— Нет, Ваше Высочество, Алексей Яковлевич едет из Ревеля через Вильну, мы встретимся с ним только в Варшаве.
Елизавета кивнула и, ёжась от холода, забралась внутрь возка. Сегодня она сильно мёрзла, не то похолодало, не то пробирала нервическая дрожь. Попробовала молиться, но сосредоточиться не получалось. Внезапно накатил страх — а что, если на заставе её найдут? Если вдруг таможенный чиновник или солдаты решат как следует покопаться в сундуке, они быстро поймут, что изнутри он гораздо меньше, чем снаружи, осмотрят внимательно, заметят отверстия в днище, выбьют потайную стенку и обнаружат её.