Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Он молчал, и Елизавета вдруг ощутила острое сочувствие и почти болезненное сожаление, что больше никогда не увидит его тёплых чёрных глаз, ласковых, как южное украинское солнце, не услышит изумительного голоса. Губы дрогнули и засвербило в глазах. Она взяла его за руку и вложила письмо в ладонь.
— Не поминайте меня лихом, Алексей Григорьевич, — попросила грустно. — Я хочу, чтобы мы с вами расстались друзьями.
Говорят, где-то там, под южным солнцем, есть море — Чёрное, опасное, глубокое… В его глазах тоже бушевало море — шторм боли и страдания, готового выплеснуться и затопить маленький будуар.
— Я буду помнить вас, Ваше Высочество… Помнить всю жизнь, — тихо сказал он и выскочил вон почти бегом.
– ------------------
[150] До открытия каучука вместо ластика карандаш с бумаги стирали плотно смятым куском хлебного мякиша.
* * *
— Ты слыхал когда-нибудь, чтобы на богомолье словно на тот свет провожали? — прозвучало над ухом, и Алёшка вздрогнул. Сзади стояла Анна и через его плечо смотрела на происходящее возле крыльца — через мелкие стёкла окна было видно, как Мавра и Елизавета, обнявшись, плакали.
Он промолчал.
Наконец, подруги разлепили объятия, Елизавета плотнее завернулась в длинный плащ и шагнула в открытую дверь экипажа — крытого возка на санном ходу. Кучер, кучерявый, темноволосый, одетый в немецкое платье, который всё время прощания стоял возле лошадей, перекинул поводья на облучок, закрыл дверцу и взобрался на своё место. Хлопнули вожжи, и пара некрупных гнедых лошадок тронула с места неторопливой рысцой.
Ну вот и всё… Алёшка закрыл глаза.
— А видал ты когда-нибудь, чтобы в монастырь на богомолье в мужском наряде отправлялись? — проговорила Анна, и в голосе её ему почудилась усмешка. — И в чужом экипаже с чужим кучером.
Он взглянул вопросительно. Сил разговаривать не было. Больше всего на свете хотелось лечь и умереть.
— Странное богомолье, не находишь?
— Не на богомолье она отправилась, — выдавил он, с трудом разлепив губы. — Она больше не вернётся.
Анна взглянула удивлённо.
— Так ты знаешь?
— Что? — переспросил он, слушая пустоту внутри. Должно быть, эта пустота — всё, что там теперь будет.
— То, что Её Высочество решила покинуть нас навсегда?
Алёшка потёр грудь под чекменём[151], внутри саднило и мелко вздрагивало.
— Знаю. — Он потрогал пальцем переплёт окна, провёл крест накрест. — Она решила принять постриг и из монастыря уже не воротится. Она письмо мне дала, чтобы я мог вернуться назад в Придворную капеллу. Господи! Зачем она это сделала? Жизнь свою сгубила… Как жаль, Господи…
Анна молчала, и он вдруг встревожился — обернулся к ней. Глаза её мерцали, точно у волка, а губы кривила странная усмешка.
— Ты доверчив и простодушен, аки ангел небесный, — протянула она, как показалось ему со снисходительным сочувствием. — Нет, Алёша. Она не вернётся, это правда, да только не потому, что собирается стать монашкой. Она уехала во Францию. Сбежала к своему разлюбезному Шубину. И в сострадании твоём вовсе не нуждается.
– -------------
[151] Чекмень — кафтан, верхняя мужская одежда, бывшая в ходу у казаков.
Глава 36
в которой некоторые герои открываются с неожиданной стороны, Елизавета терпит лишения, а Алёшка гонит коня
И жизнь остановилась. Не стало смысла, мечтаний, надежд. Остались лишь воспоминания…
Неприкаянной тенью отринутого небом грешника он бродил по занесённому снегом парку, не чувствуя холода, обычно пробиравшего до костей, и вспоминал, вспоминал…
Вот здесь, он увидел её, когда пришёл в Покровское на Пасху, она угощала крестьян, христосовалась и дарила подарки. Алёшка, зажмурившись, бережно, точно хрупкое сокровище, достал из памяти бередившее душу видение — смеющиеся глаза и губы, мягко коснувшиеся его губ…
А здесь он подрался с Саввой, и она, увидев безобразную сцену, хотела прогнать его. И он тогда в первый раз осмелился заговорить с ней…
А здесь стоял, слушая её рвущую душу песню. И при каждом звуке сердце сжималось от сострадания и хотелось жизнь отдать за то, чтобы она утешилась.
Ничего. Алёшка открыл глаза. Зато теперь она будет счастлива. Главное, что ей теперь хорошо. А он… он как-нибудь привыкнет жить одними воспоминаниями…
Совсем близко захрустел под ногами снег, и он медленно, по-стариковски обернулся на звук. Закутанная в меховую накидку, раскрасневшаяся на морозе, к нему подходила Анна.
— Господи, Алёша! Да ты весь синий! — Она тронула его ладонь и всплеснула руками. — Будто изо льда! Ты же заболеешь! Пойдём скорее в дом.
— Я приду, Аннушка. — Он улыбнулся ей рассеянно. — Попозже.
— Не позже, а сей же миг! — Схватив за руку, она потащила его в сторону крыльца. — Когда ты ел в последний раз?
— Не знаю. — Он пожал плечами. — Я не голоден, Анюта.
— Алёша, — Анна вдруг остановилась и взяла его за обе руки, — очнись! Приди в себя.
— Не могу. — Он смущённо улыбнулся. — Не получается.
— Это из-за неё? Да?
Алёшка не ответил, разглядывая крошечную снежинку, дрожавшую на меховой опушке её воротника. Почему-то казалось важным рассмотреть все тонкие, искрящиеся, будто алмаз, иголочки лучиков.
— Но она тебя не любит! — Голос Анны дрогнул.
— Я её люблю. — Алёшка вновь прикрыл глаза, ему было больно говорить о Елизавете, но он говорил, поскольку казалось, что так становится немного ближе к ней.
— За что, Алёша?! Ты хороший, добрый, честный… А она взбалмошная, истеричная дура! За что её любить?
Алёшка взглянул на Анну, казалось, она вот-вот расплачется.
— Не говори про неё плохо, — попросил он печально. — Для меня она лучшая на свете, так уж сложилось. Разве любят по достоинствам? Да и не в моей это власти… Этим кто-то там, наверху, заправляет. Просто есть человек, который для тебя словно солнышко светит. Она рядом — и вокруг даже ненастной ночью ясный день. Нет её — и мир становится бесцветным, будто пыльный холст. Прости, Аннушка, пока мне трудно говорить о ней. Иди в дом, я правда приду попозже…