Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
— Розум?
— Ну да… Дьякон мой, Гнат, пригрел у себя на мою голову… — Отец Анастасий сокрушенно вздохнул и разлил по стопкам наливку. Выпили. — Так-то он хлопец неплохой и поёт добре, да токмо дура моя в него закохалася[10] по самые вухи… А мене такой зять без надобы… И не прогонишь ведь, он минулого лета от батька своего утёк, куда ему идти? Той его до смерти прибьёт, коли воротится. Горазд бы делу какому обучен был, так только коров пасти умеет да петь…
— А хочешь, я его в Москву заберу? — Фёдор Степанович оживился. В затуманенном наливкой мозгу мелькнуло воспоминание о давешнем дивном голосе, и сердце вновь зашлось от непривычного восторга. — В придворной церкви немало певчих из Малороссии, иной раз специальный человек ездит, голосистых парней выискивает, думаю, и Розума твоего с радостью возьмут.
— Благодейник! — Отец Анастасий молитвенно сложил пухлые персты и прижал к груди. — Повек за тебя молиться стану!
— Стало быть, уговорились. — Вишневский радостно улыбнулся. — Коли согласится, увезу твоего Розума в столицу.
– ------------------
[10] влюбилась
* * *
— Дядько Гнат! — Алёшка снежным вихрем ворвался в избу, на ходу перекрестился на образа в красном углу и закрутил головой, отыскивая глазами хозяина. — Пан столичный, що у батька Настаса ночував, мэнэ з собою зовэ! В Москву! Пивчим в придворную церкву! Шо скажешь? Ехать чи ни?
Сухонький старичок возле окна, поднял голову от застиранного подрясника, к которому ладил очередную заплату, и подслеповато прищурился.
— В Москву-у-у? Ишь ты… — Он покачал головой. — Нэ инакше, як мамкины зирки возсияли.
— Дядько Гнат! — взвыл Алёшка чуть не со слезами — над «зирками» теми, будь они неладны, весь хутор потешался. — Хоч ты з мэнэ нэ насмихайся!
Дьячок встал, не спеша подошёл. Был он рослому, широкоплечему Алёшке едва по плечо, а потому, чтобы погладить по голове, даже на цыпочки привстал — потрепал по затылку.
— Та я ж люблячи. Ты мэни як сын. Скучать по тоби стану… Но коли зовэ — едь, Олёша. Може впрямь большим человеком станешь. А сюда ты завсегда воротиться сможешь, мий дом для тебе кожен день открыт.
Алёшка обнял старика за худые плечи, тот крякнул.
— Ты силушку молодэцку в узде держи — подавишь.
— Побач[11], дядько Гнат. — Алёшка улыбнулся.
— Когда в дорогу?
— Завтра вранци[12]. — Он помрачнел. — Тильки як же мамо? Як же я поеду не простясь?
— Ничего. — Гнат вздохнул. — Вона благословит. Не сумневайся. Едь покойно. Наталя — баба мудрая, беспременно благословит. И молиться за тебя станет. Як и я, многогрешный. — Голос Гната дрогнул, он похлопал Алёшку по спине и быстро отошёл к окну, внимательно всматриваясь в засыпанный снегом палисад, словно на пустынном дворе происходило нечто интересное.
День прошёл в сборах и хлопотах. Не то чтобы у Алёшки были сундуки с добром — весь его скарб без особых усилий вместила заплечная торба, но что-то требовалось постирать, что-то подлатать, поставить, наконец, на прохудившиеся валенки заплаты, — словом, дела нашлись. Опамятовался он, лишь когда старый Гнат стал собираться к вечерне.
— Пойдём, хлопче, споёшь нам наостанок[13]…
Пел Алёшка вдохновенно. Он любил петь, душой уносился в заоблачные выси, словно на крыльях ангельских парил. От того и стихиры вечно путал — душа запевала раньше, чем разуменье поспевало. Зато и служба пролетала, как единый миг: только-только благовест[14] ударил — и уже отпуст[15].
Когда подошёл под благословение к отцу Анастасию, тот не тюкнул с размаху крестом в лоб, как обычно, а протянул для поцелуя, чего Алёшка редко удостаивался. И брови батюшкины не сошлись привычно к переносью, и очи не метнули в нерадивого певчего гневную молнию.
Анастасий вдруг ухватил его за чуб, но не свирепо, а почти нежно.
— Удачи тебе, Алёша, и обережний[16] будь. Столица — вона лукава, як баба брехлива. — И он вдруг потрепал Алёшку по голове.
Пока помогал Гнату в пономарке[17], опустилась ясная морозная ночь. Выйдя из храма, Алёшка запрокинул голову, весь небосвод сиял россыпью больших и малых звёзд. И, как всегда, когда глядел в небо, дух захватило от восторга и упоения, словно Господь оттуда, с высоты, смотрел прямо на него, безглуздя, и ласково ему улыбался. Алёшка улыбнулся в ответ.
— Шапку одягни, башку застудишь! — заворчал с крыльца Гнат. — Иди до дому, а я к Петру загляну.
Покуда шёл до Гнатова двора, всё думал, как оно там, в Москве? Сказывали, хаты друг на друге по три штуки стоят, а улицы килимами[18] застелены.
— Алёша!
Он обернулся — оказалось, замечтавшись, прошагал мимо Гнатова куреня. Возле завалившегося плетня, что он так и не поправил, маячила невысокая фигурка.
— Ганя? Ты чего тут? — удивился Алёшка, подходя.
Луна светила, как огромный фонарь, почти круглый, лишь с одного боку кривоватый, словно чуть сколотый. Девушка подняла на него покрасневшие глаза:
— Верно батько казав, що ты з паном до столицы едешь?
— Верно. — Алёшка ей улыбнулся.
Ганя вдруг всхлипнула.
— И я тебе больше не побачу? Николи?
— Не плачь, ну шо ты? Хочешь, я тоби с Москвы шаль найкращу прышлю? С кытычками[19]?
Алёшка хотел погладить её по голове, как всегда гладил маленьких сестрёнок, когда утешал, но девушка вывернулась из-под его руки и, привстав на цыпочки, вдруг обхватила за шею, на удивление сильными руками притянула к себе и поцеловала в губы.
От изумления Алёшка даже не нашёлся, что сказать. Так и стоял, растерянно хлопая глазами.
— Ось. Визьмы на згадку[20]… — И она протянула ему сложенный вчетверо рушник, расшитый не то цветами, не то птицами. — На венчание вышивала, так, видно, не доля. Прощай!
И, сунув дар ему в руки, Ганя бегом припустила в сторону дома отца Анастасия. Алёшка так и остался глядеть ей вслед.
– -------------------
[11] Прости
[12] с утра
[13] напоследок
[14] Благовест — колокольный звон, собирающий прихожан на службу.
[15] Отпуст — благословение прихожан священником после службы.
[16] будь осторожен
[17] Пономарка — служебное помещение в храме, где хранится церковная утварь и могут находиться алтарники.
[18] коврами
[19] с кисточками
[20] на память
Глава 1
в которой Елизавета думает о смерти, Мавра беседует с Лестоком, а Алёшка видит неземное сияние
— Ну вот и всё, Ваше Высочество. — Лесток ловко перетянул чистой тряпицей сгиб руки, согнув, положил её Елизавете на грудь и сделал знак горничной, чтобы та убирала серебряный, забрызганный кровью таз. — Теперь поспите.