Шальные миллионы
Шрифт:
А часы тянулись долго. И огонек напротив горел, и голоса то затихали, то возникали вновь, но брани не слышалось.
Тени остались две. Очевидно, молодой парень уснул или ушел в другую комнату. Одна тень поднялась на стол, вытянулась во весь рост, — рука ткнула форточку, и разговоры стали слышнее. «Это хорошо, мне сам Бог помогает. Сирена заревет им в ухо». И снова, и снова молила Бога, чтобы сирена оказалась исправной и сработала от тока.
Огонек потух. Голоса смолкли. Анна напрягала слух, и ей порой чудилось, что она слышит этих людей.
Откинулась на подушку и думала, думала. «Это меня Бог наказал за того грузина, которого я завлекла в водоворот». Анна не была верующей в строгом смысле слова, но и атеисткой она себя не назвала бы. Веру в Бога считала спасительной для людей: отними у них надежду на жизнь вечную, и они оскудеют духом, потеряют облик человеческий. Анна верила если не в сына Божьего Иисуса Христа, то в самого Бога, под которым почитала Творца всего сущего, незримую неведомую высшую силу, которая все сотворила, всем управляет и контролирует каждый наш шаг. Не раз слышала, как старые люди в станице говорят: «Без Бога ни до порога», «Бог многомилостив и многотерпелив», «Бог все видит, всему ведет счет. И когда придет Страшный суд, с каждого спросит».
Не наивность видит в этих словах Анна, — есть в них некий высший смысл, идущий от мудрости народной. Она и сама верит: ничто не забудется, ничто не простится.
Теперь же думала о своей вине перед Богом. Он, Тариэл, хотя и великий преступник, но судить его дано только людям.
Странное дело: о музейной старухе не вспоминала. Больно уж велик грех этой ведьмы перед миром людским. Да и насилия над ней никто не совершал.
Времени Анна не знала. Слабо лился в замутненные стекла свет, и черная стена леса грозно высилась до неба, оставляя открытой лишь тонкую полоску. Эта полоска то затягивалась тучей, и тогда в комнате наступал полный мрак, а то вновь открывалась, и тогда звезды весело смотрели с вышины и чудилось Анюте, что это сверкающие глазки добрых зверей заглядывают в окно ее темницы.
Неожиданно являлся сон, и девушка словно проваливалась в яму, забывалась, но тут же просыпалась, испуганно приникала к окну, старалась разглядеть признаки начинающегося утра. И снова тянулись минуты и часы ожидания, томившей душу тревоги и страха. «Вдруг не сработает, а если сработает — испугаются ли? Что будут делать?»
Забылась сном, — надолго, а когда очнулась, в окно веселый, туманный гляделся рассвет. Молочным покрывалом оделись кроны деревьев, то там, то здесь из тумана прорезывались и тянулись к небу шапки могучих дубов, тополей, конусообразные верхушки сосен.
Сирена, розетка — все было видно. Разорвала носовой платок, заткнула уши, — эта мысль пришла ей еще вечером, — укрепила раструб в гнезде оконной рамы, — вдруг будет трястись! — сунула в гнездо розетки один конец шнура, перекрестилась, послала молитву Богу, — и сунула второй конец. И — Матерь Божия!.. Что тут началось! Дом задрожал от страшного рева, воздух раскалывался, а рев, казалось, все усиливался. Небывалые в природе, неслыханные децибеллы сдавили голову, острая боль пронзила уши, Анна прижала к ним ладони, отскочила к двери. Но тут же опомнилась, подбежала к окну, — и ей открылась картина, ее поразившая: окно в пристройке вылетело, и из него один за другим посыпались кавказцы. Валились мешками, растопырив руки и ноги, и только один, достигнув земли, вскочил на ноги и опрометью, как заяц, метнулся в лес. «Видно, молодой, — подумала Анна, — но где другие?»
Локтем выбила одно стекло, другое, просунула наружу голову и тут увидела Бидзину и толстяка. Толстяк катался по земле, а Бидзина, прижав руку к правому глазу, бегал из стороны в сторону и то садился, то вскакивал и бежал к стене, и там валился наземь, и снова вскакивал.
Анна поняла: большой и толстый еще больше повредил травмированную руку, а тот, что спас ее от насилия, при падении повредил глаз или голову. И было несомненно: им не до нее, ей можно бежать. Но как? Дверь-то закрыта на замок!
А рев неистовый, неземной продолжался. Казалось, небо разверзлось, и оттуда валятся на землю звездные миры, и они вот-вот столкнутся и произойдет вселенская катастрофа.
Выбив все стекла, схватилась за крестовину рамного переплета и что было сил рванула на себя. И рейки — то ли уже подгнившие, то ли силы Анютины стали так велики — сломались, и открылся проем, в который можно пролезть. Схватила две простыни, связала. Один конец прикрепила к отопительной батарее, другой намотала на руку и полезла наружу. И в одно мгновение очутилась на земле. Глянула на кавказцев: Бидзина, обхватив голову, прижался к стене дома, а толстый, увидев ее, протянул руки, молил о помощи. И Анна подалась к нему, но тут же подумала: «Пистолет!.. Он выстрелит!»
Метнулась за угол дома и тут, у крыльца, увидела свою машину. Вскочила в нее, благо связка запасных ключей оказалась в кармане куртки. Секунда, вторая… — прогрела мотор и осторожно, чтобы двигатель не заглох, тронула. И уже через несколько секунд, набирая скорость, мчалась по проселочной дороге. Не знала куда, в сторону ли Питера, в обратную ли, но — мчалась. И очень скоро выехала на шоссе.
Со стороны дома, где разыгрывалась ее драма, словно раненый зверь продолжала выть корабельная сирена. Детище хитроумного изобретателя, призванное тревожить мир океана, продолжало сотрясать окрестные леса.
Минут через двадцать-тридцать была дома. Костя не спал, сидел у телефона. Подошла к нему, положила руки на плечи.
— Я здесь. Слава Богу!..
Коротко рассказала, что с ней приключилось.
Мелко и противно дрожали руки, — точно кур воровала, — а в ушах отдаленно и назойливо ревел «раненый зверь». Костя по окончании ее рассказа посуровел, заметно побледнел. Бросил только:
— Извини.
И стал звонить. Говорил кому-то:
— В избе лесника грузины. Три человека. Двое ранены. Выезжайте!
И снова, сказав Анюте «извини», бросился к двери. Через минуту он уже выезжал со двора.
Анна смотрела на руки: необычную бледность замечала на них, дрожание продолжалось.
Пошла на второй этаж, бросилась на диван, разрыдалась. И почти билась в истерике. Потеря контроля над собой, телесная слабость пугали ее, но в то же время она слышала, как из глубин ее существа истекают напряжение, муки, терзавшие ее с той страшной минуты, когда кавказцы захватили ее автомобиль. «Чего же я плачу, дурочка», — говорила себе, снова представляя момент, когда она сунула второй конец провода в розетку. Оживали картины паники кавказцев: оглушенные неземным ревом корабельного голоса, они в беспамятстве валились из окна и, покалеченные, метались у стены, не зная, что происходит и куда податься. Им, видно, мерещилась армада милицейских машин, окруживших их и включивших какие-то дьявольские сигналы.