Шальные миллионы
Шрифт:
Позвонил Костя. Сказал, что отвез в аэропорт Олега, похвалил за блестящую операцию. Так и сказал: «блестящую».
— Ты артистка, Анюта, и замечательно играешь роль. Я смотрел и любовался: девушки одного возраста, обе из провинции, — она из Елабуги, приехала на конкурс красоты. Призового места не заняла, но, знатоки говорят, была из всех самой красивой. И все из-за того, что не согласилась разделить ложе с каким-то мерзавцем из жюри. Но зато стала женой Иванова. Да-да, того самого типа, который нас интересует. Он работал в столичном банке, и там его прозвали Еврей Иванов. Он еврей по матери, а отец у него Иванов. Тот самый Силай Иванов, который был первой шишкой в правительстве, а потом сбежал за рубеж. Но об этом после. К нему-то мы и прокладываем дорожку. Нинель плывет к нам в сеть. Не вильнула бы в сторону. Будем заводить осторожно.
Ночевал Костя на даче. Амалия выражала недовольство долгими отлучками мужа, и он не хотел обострять с ней отношений. Но утром, за три часа до Аниной встречи с Ниной, приехал, и они долго сидели у камина, разрабатывали сценарий дальнейших действий.
— Нина — хорошая девушка, она так ясно и доверчиво смотрит… И очень красивая, и стройна как березка. Сказала, что мало ест. А я тут с вами, — укоризненно проговорила Анюта, — разъелась, негоже так. Возьмусь-таки за себя!
Вчера на ужин она съела два яблока, а нынче на завтрак — чашка чая. И все. Ни крошки до обеда!
Костя оглядел Анюту с ног до головы. Улыбнулся благосклонно:
— Тебе ничего не надо менять в диете, — твоя фигура так совершенна и так хороша, что и десять Нин с тобой не сравнятся. Если б ты приехала на конкурс красоты…
— Мне эти конкурсы кажутся оскорбительными: это как скачки, только не лошадей, а молоденьких девиц. Нет, ни за какие блага я не стала бы галопировать под взглядами похотливых ничтожеств из жюри. Красота человека — великое таинство природы, нельзя торговать дарами Бога.
— Аннушка, милая, да как же здорово ты говоришь! Я ведь и сам так думаю. Мне до боли жаль девиц, выставленных напоказ…
— Ну ладно, к делу перейдем. Скоро ехать надо. Раньше мы думали, что Нина — любовница Иванова, но теперь мы знаем: она жена ему. А это уж совсем интересно. Я говорил тебе: Иванов — крупная птица, наследует миллиарды. Известен и механизм, в котором он — главная пружина. Постепенно я буду посвящать тебя в тайны их махинаций, но сведения Старрока не полны, они в чем-то могут оказаться ложными. Хорошо бы нам знать детали, подробности.
Оставался час до встречи с Ниной. На двух машинах они отправились в город.
В гостинице «Прибалтийская» Нина занимала номер небольшой, двухкомнатный, с видом на Финский залив.
Анюту встретила радостно, словно подругу. Провела в большую комнату, где за накрытым столом сидели двое мужчин: один пожилой, с шевелюрой седых волос, и другой молодой, совсем молодой, еще юноша, с серыми, смотревшими исподлобья глазами, с усталым, отрешенным видом.
Он вяло пожал Анину руку, сказал:
— Иванов.
Пожилой тоже назвал себя, но как-то невнятно и нехотя.
— Как у вас красиво! — проговорила Анюта, оглядывая из окна морскую даль.
Старалась быть раскованной, приняла из рук Нины бокал с шампанским, но пить не стала.
— Я за рулем, извините.
Одета она была в свое домашнее, донское. Белая, отделанная шитьем кофточка, расклешенная юбка и кожаная нараспашку куртка. Просто, красиво, — без претензий на моду.
— Вы давно в Петербурге? — спросил Иванов, сохраняя строгий, совершенно неестественный для молодого человека вид.
— Нет, недавно. Еще нет и двух месяцев, как я приехала с Дона. А вы? — спросила смело.
Иванов растерялся.
— Я… Тоже недавно. Я москвич, а сюда приезжаю по делам.
— И я — по делам. А как управлюсь, махну на Дон. Словечко «махну» ввернула умышленно, для создания о себе впечатления девицы бесхитростной, казачки с Дона. И по тому, как Иванов да и этот, пожилой, слушали ее с легкой иронической улыбкой, понимала, что роль ей удавалась.
— Прочел вашу книжку, — Иванов достал с тумбочки повесть. — Здесь ваш портрет. У меня есть друг-режиссер, — мне кажется, он бы взял вас в кино на роль героини.
Анюта ловко разрезала на дольки яблоко, — оно на тарелке развалилось, образовав цветок, — и угощала вначале пожилого, затем Иванова. Оба любезно взяли по кусочку, ели. Иванов спросил:
— Вы принесли гарнитур?
— Да, вот он.
Достала из сумочки, подала Иванову. Тот раскрыл футляр, стал разглядывать вначале перстень, затем серьги.
— Где вы их взяли?
Нинель вскинулась:
— Борис!..
— Ну что особенного? Я ничего не ставлю под сомнение, просто хочу знать, где купили? На Западе такой вопрос никого бы не смутил.
— Меня он тоже не смущает. Гарнитур мне подарила мама, и я его, между прочим, не продаю. Я обещала Нине достать такой же, — почти такой же. Мне предлагал его наш волгоградский ювелир.
Пожилой господин взял сережки, прошел к окну и стал в лупу их изучать. Анна поняла: это был оценщик, он знает подлинную цену изделий. И не боялась, — была уверена: и серьги, и перстень необычайно дороги.
Оценщик, подозвав Иванова, поворачивал у него перед носом перстень, серьги и что-то тихо говорил.
Возвращая Анне гарнитур, Иванов сказал:
— Да, вы правы: эта вещь стоит денег.
Анюта, не заглянув в футляр, небрежно бросила его в сумку. Иванов воскликнул:
— Да вы проверьте: мы ведь могли сунуть туда что-нибудь другое!
— Зачем проверять? Я вам верю, — сказала Анна. И стала разрезать на тонкие лепестки другое яблоко.
Нина сидела с ней рядом, и было видно, как она все больше проникалась к Анюте теплым дружеским чувством. Обе они находились еще в том возрасте, когда подруги в жизни были необходимы, и невольно тянулись друг к другу.