Шальные миллионы
Шрифт:
Силай потупил взор, задумался. Сердца он не слышал, бремени лет не ощущал, — он в эту минуту как-то отчетливо и ясно осознавал тщету многих своих жизненных вожделений, видел эфемерность ценностей, которым посвятил столько сил и на алтарь которых отдал столько жертв. Почти непроизвольно и негромко проговорил:
— Нина, вы так прекрасны.
И Нина без жеманства ответила:
— Вы, Силай Михайлович, в отличие от вашего сына, умеете говорить приятные слова.
— А вы бы очень хотели слышать от своего мужа комплименты?
— Нет, не очень. Я даже и совсем не желаю слышать от него комплименты.
— Вы правду говорите?
— Да, конечно. Я вам должна признаться: между мной и вашим сыном нет никаких взаимных привязанностей. Мы с ним чужие, и я не хочу от вас этого скрывать.
— Но тогда на чем же держится ваш брак?
— Не знаю. Я бы давно с ним развелась, но уступаю его просьбам.
— В чем же они, эти просьбы?
— Он говорит: не уходи, побудь со мной еще немного, это важно для моих дел. Борис возлагает большие надежды на операцию, которую они готовят с Малышом здесь, вот в эти дни. Он как-то проговорился, что финансовый кульбит даст нам пятьсот миллионов долларов.
— Что же это за кульбит?
— Операция с тремя банками: два в России и один, фиктивный, в Штатах. Там будто бы есть частный коммерческий банк, который дышит на ладан, у него в активе два-три миллиона. Сразу же после завершения пятисотмиллионной аферы банк объявляет себя банкротом, управляющего сажают в тюрьму, а деньги, переведенные из России, оседают в карманах дельцов.
— Какой же процент получает Борис?
— Сто миллионов долларов. И столько же Малыш, а остальные триста пойдут на счет какого-то Фридмана. Он — мотор всему делу, у него расписана вся операция.
Силай покачал головой:
— Фридман — жучок известный.
И больше ничего не сказал. Выражение беспечности соскользнуло с его лица, глаза сузились, устремились вдаль. Он что-то вспомнил, и это воспоминание камнем его придавило. Он даже поморщился, как от внезапной боли, — Фридмана он знал, он словно увидел его на горизонте и похолодел от предчувствия чего-то страшного, рокового.
— Ты знаешь подробности? Борис тебе рассказывает? Он ее называл то на «ты», то на «вы».
— В случае, если уколется. Не хотела вам об этом говорить, но вы должны знать.
— Знаю. Слышал.
— Не выдавайте меня… И как впрыснет в себя, становится болтливым. Боюсь, как бы не разболтал посторонним.
— Да, такая опасность есть.
Силай распрямился. С признательностью и каким-то родственным чувством проговорил:
— Ты нужна Борису, но только не знаешь зачем и почему. Я ему сказал: Нину не оставляй и не обижай. Организуй охрану и комфортную жизнь. Перечисли на ее счет хорошие деньги. Он это сделал?
— Да, в Люксембургском банке — двадцать миллионов долларов. И сказал: ты полная хозяйка, но трать с толком. Советуйся со мной.
— Ну, видишь: по меркам всего мира ты — богатая женщина. И если не секрет, скажи мне, как ты их тратишь?
— Не трачу вовсе. У меня есть карманные деньги, на них живу. И родителям купили дом, а брату машину. Вот все мои инвестиции.
— Ты умница. Деньги любят покой, а если уж движение, то быстрое и с толком, с прибылями. А пока на тебя работает процент. Тоже слава Богу!
И снова думал о чем-то, смотрел поверх волн вдаль, где у черты горизонта трепетно извивалась над морем полупризрачная кисея испарений, медленно отлетавшая от волн, но не имевшая силы подняться в небо, раствориться в бесплотной синеве, растаять, исчезнуть, как исчезают в лучах солнца белые перистые бабочки-облака.
— Он, когда уколется, ищет женщин?
— К счастью, нет. Он и вообще-то, кажется, болен. Мне его врач доверительно сказал: будем проверять, но, похоже, он инфицирован.
Сказала и испугалась, не заболит ли у Силая сердце. И действительно, он вздрогнул, но тотчас овладел собой и вроде даже не выразил особого беспокойства, только сказал:
— Большие деньги несут большие соблазны. Хорошо, когда с детства к ним привыкают. Нужна высокая культура, и воля, и принципы. Деньги — яд, на который нет противоядия. Нужно одно: родиться с сознанием своего богатства. Мы хоть и жили безбедно, — я рано вошел в обойму правящей элиты, — но все-таки… больших денег у нас не было. М-да-а… То, что вы сказали, серьезно, и надо было ожидать… Но вы… вам не опасно с ним?
Нина стушевалась, но не подала вида.
— Нет, не опасно. Врач мне сказал, что через посуду и рукопожатие эта страшная хворь не передается. Других контактов у нас нет.
При этих последних словах Нина почувствовала жар в голове, и сердце усиленно билось, но она сознательно сказала о контактах, — она чувствовала на себе грязь и одним ударом сбросила ее с себя. И ей стало легче. И, коснувшись плеча Силая, спросила:
— Как наше сердце?
— Представь себе, — я его не слышу.
— Вот это главное. Мы с вами скоро будем купаться. И поплывем далеко, — вон туда, где наша Аннушка.
Силай поднес ладонь к глазам, вглядывался в сиявшую трепетной рябью далекую полоску моря. Там, в золоте лучей утреннего солнца, чернела Анютина головка.
Нина подняла руки, давая сигнал «плыву к тебе». И не спеша, не боясь прохлады волн, грациозно покачиваясь, вошла в море.
Важный, как министр, и надутый, как футбольный мяч, камердинер Данилыч-Флавий спускался в лифт-корзине и с ним — живописный большой попугай со странным именем Микоян. Почему Микоян, никто не знал, и, может быть, потому, что имя это было всем непонятно, попугая скоро стали называть проще: Мики.