Шандор Петефи

Гидаш Анатоль

Петефи получил место помощника редактора в июне, но, прежде чем приступить к работе, он решил, как мы уже сказали, съездить в провинцию проведать родителей, живших там в большой нужде.

…Стояли ясные дни начала лета. На полях, которые могли бы накормить хлебом весь венгерский народ, зеленела озимь; паслись стада коров и овец, которые могли бы дать мяса, молока и шерсти для всех венгерских людей.

Лицо Шандора овевал знакомый летний ветер, юноша почти задремал от мягких его прикосновений. Ему вспомнилась мать — добрая, маленькая, тихая мама, которую он так редко видел. Она ждет его. Только заслышит дребезжание телеги — выбегает из дому и высматривает, не сын ли ее сидит в ней, а то выглядывает через окошко на дорогу — может быть, сын ее опять пешком идет. Сколько раз мечтал он о ней, и так ему хотелось, чтобы она радовалась! И вот он ясно видит, как мать стоит перед ним, смущенно пряча под фартук руку, искалеченную работой, и шепчет: «Сынок, Шандор… ты приехал… я так тебя ждала!»

Быть может, как раз в это время возникли у него в голове первые строчки стихотворения, которое он только полгода спустя набросал целиком на бумагу.

Эх, родители мои, Если б мне богатство! Уж тогда

бы не пришлось Вам с нуждой тягаться. Я исполнил бы тогда Все желанья ваши, Вы бы век свой жили так, Что не надо краше. Я б такой нашел вам дом, Чтобы все светилось, Чтобы в погребе вино Не переводилось; Чтоб к отцу пришли друзья И за стол бы сели, Чтоб купались их сердца В озере веселья. Я бы матери купил Не карету — диво, Чтобы в церковь по утрам Не пешком ходила. И молитвенник ее Был бы, вне сомненья, С ликом господа Христа, С золотым тисненьем. Я коней бы дорогих Накупил с излишком — Пусть по ярмаркам на них Ездит мой братишка! Библиотеку б завел — Всем на удивленье. И не стал бы денег брать За стихотворенья. Я бы все их отдавал Даром для печати, И они редакторам Были б очень кстати. А коль девушка б нашлась, Да притом мадьярка, — Ух, как стали б танцевать Мы на свадьбе жарко! Вот как жизнь у нас пошла б Без нужды проклятой… Эх, родители мои, Стать бы мне богатым!

Сколько благородства, любви к родителям вложил он в это стихотворение, с какой благодушной усмешкой записал о своем воображаемом богатстве!

Трясет телега по ухабистому большаку — плохи венгерские дороги, нет до них дела ни венгерским магнатам, ни австрийскому императору. Господину помощнику редактора наконец-то довелось не идти пешком. Благодаря «великодушию» господина Вахота он мог себе позволить нанять эту тряскую телегу. Колеса поскрипывают, возчик, верно, заснул на облучке. Нигде ни звука человеческого голоса, только иногда слышны колокольчики отар или топот копыт лошадей. Изредка вдали появляется встречная телега, вслед за ней подымается облако пыли; кажется, будто оно бежит за повозкой, просится подвезти его. Потом облако пыли безнадежно отстает, ложится обратно на дорогу, а вслед за ним подымается новое, бежит, словно умоляя взять его с собой.

…Но вот встречная телега поравнялась. На этой узкой дороге колеса почти цепляются друг за друга. Облако пыли окутывает седоков, оседает на лицах, одежде и, наконец, успокаивается: его взяли на телегу.

Солнце светит, ветер бормочет, шепчет Шандору на ухо, так же как в детстве, когда он «скакал, трубя в осиновый рожок». И снова перед глазами встает мать.

Бедный деньгами и богатый душой, сын Венгрии везет своей матери подарок. Его дары бессмертны. Это стихи, посвященные ей:

Почему же ты вздыхаешь, мать? Хлеб твой слишком черен? Потому? Мол, другие люди белый хлеб Предлагают сыну твоему? Полно, мать! Отрежь еще ломоть. Как бы черен ни был хлеб, — он твой, Он милей, чем самый белый хлеб Где-нибудь под крышею чужой!

Родители его занимали одну комнатушку. Петефи хотелось работать, ему необходимо было для этого одиночество, и поэтому он снял по соседству от них горенку. В перерывах между работой он приходил к своим, беседовал с отцом и матерью. Хотя они и не очень-то разбирались в поэзии, но зато гово рилн всегда то, что думали.

Пусть у поэта Петефи обширнее и глубже стал духовный мир, но он по-прежнему беззаветно любил и уважал своих простых родителей. Любил за то, что они всю жизнь честно трудились, любил за то, что они по-своему заботились о нем и сделали все, чтобы «вывести в люди» своего сына; любил потому, что даже в ту пору, когда он был окружен величайшим ореолом славы, он все-таки оставался сыном Альфельда, сыном народа.

* * *

Быстро

проходят дни пребывания у родных. Петефи возвращается назад в Пешт и приступает к работе в журнале. На свой заработок он должен был не только сам прожить, но и помогать родителям, которых совсем замучили долги. Думая о своих стариках, Шандор шагал взад и вперед по своей сумрачной комнате, потом сел за стол и написал письмо «Моему брату Иштвану»:

Что слышно, брат? Уж, верно, обо мне Давно забыли в вашей стороне. Случалось ли вам, Пиштика, хоть раз Подумать иль промолвить в поздний час, Когда семья судачит вкруг стола: «Как там идут у Шандора дела?» Черкни о каждом, кто и как живет. Хлопот у всех, я знаю, полон рот. Чтобы хоть скудно жить, хоть как-нибудь, Без отдыха вам надо спину гнуть. Отца-то жаль! Ведь нищим стал старик Лишь оттого, что верить всем привык. По честности и доброте своей, Хорошими считал он всех людей, За то и поплатился тяжело: Что заработал — прахом все пошло. Напрасны были все его труды — Другой сумел присвоить их плоды. И почему меня не любит бог? С какой охотой я б отцу помог, Чтоб лямку старый перестал тянуть, Чтоб он себе позволил отдохнуть. Я с этой мыслью, Пиштика, подчас Лежу, лежу — и сон бежит от глаз. Теперь ему помощник ты один, Так будь заботлив, как хороший сын, Чем можешь, бремя облегчи ему, И бог тебе поможет самому. И добрую старушку, нашу мать, Ты должен, брат, любить и уважать. Нет слов таких, чтоб выразить сполна, Что значит мать и что для час она, Как стала б жизнь пуста и тяжела, Когда б судьба от нас ее взяла. Ну, брат, прошай, кончается листок, Настроился шутить я, да не мог. Но сам подумай, разве я виной, Что мысль пошла дорогою иной? Мне тяжко продолжать на этот лад, Зато в другой раз — обещаю, брат, — Я напишу длинней и веселей. Храни вас боже милостью своей!

Закончив письмо, Петефи встал и снова принялся шагать по комнате. Пурпурный свет заходящего солнца уже сполз с верхушек соседних домов. Юноша зажег свечу. Пламя ее колебалось, то и дело приходилось подрезать фитиль, чтобы она не погасла.

Мысли поэта уже витали где-то далеко. От жизненных невзгод страдают не только родные — страдает народ, родина. Как тень в сумерках, при свете этой тусклой свечи его личные невзгоды разрослись в невзгоды всего народа. Он ходил, шагал — так легче складывать стихотворение. За окном лишь изредка раздавались шаги запоздалых прохожих. Петефи сел за стол, и по бумаге побежали красивые, точно нарисованные буквы, складываясь в строчки стихов:

Вот снова небо в тучах Над родиной моей… Быть буре? Ну так что же? Душа готова к ней. Моя устала лира, Ей хочется молчать — Давно уж этим струнам Наскучило звучать. И сетует палаш мой. Неужто так всегда Стоять ему без дела До страшного суда?

* * *

В декабре 1844 года Петефи кончил большую повесть в стихах — «Витязь Янош», и господин Имре Вахот поместил отрывки из нее в своем журнале в сопровождении следующих строк:

«Я взялся напечатать эту поэму, исходя из разных причин. Во-первых, я убежден в том, что это выдающееся произведение, во-вторых, хочу по мере своих возможностей вознаградить по достоинству гениального юного поэта, и, в-третьих, мне гораздо лучше, если доходы с этого произведения пойдут в мой кошелек, а не в карман других, особенно немецких книгоиздателей».

«Великодушный» хозяин заплатил «гениальному юному поэту» за «Витязя Яноша» 100 форинтов (40–50 рублей на деньги того времени). Петефи получил за строчку по три копейки. Что и говорить, господин Вахот «вознаградил его по достоинству»! И при этом, даже не постеснявшись, напечатал, что «лучше, если доходы с этого произведения пойдут в мой кошелек». Господину Вахоту, видимо, даже в голову не приходило, что поскольку «Витязя Яноша» написал Шандор Петефи, то «лучше», если бы доходы «пошли в кошелек» поэта, жившего в большой нужде.