Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона
Шрифт:
Входит Принцесса.
Обезьяний царь запрыгивает на подвесную платформу, пораженный красотой Принцессы.
Крестьянин поворачивается, чтобы бежать, но сын уговаривает его спасти Принцессу.
Принцесса выходит из-под платформы с окровавленной одеждой в руках. Это одежда Слуги.
И вновь только эрху аккомпанирует ее песне. Скорее даже не песне, а воспоминанию. Голосу утраченного. Утраченного безвозвратно. Слезам в океане.
Конфуцианец входит сразу же после того, как песня заканчивается, а публика встает с мест и начинает аплодировать. Едва только аплодисменты затихают, Обезьяний царь спрыгивает вниз, намереваясь напасть на Принцессу. Крестьянин и его сын бросаются вперед. Максимилиан хватает направляющую веревку и пристегивает ее конец к карабину на своем поясе. Затем одной рукой он прижимает к себе сына, а второй берется за веревку, и они взмывают вверх. Обезьяний царь, открыв от удивления рот, глядит на них, а затем ретируется в свое царство кошмаров. Зал взрывается овацией. Максимилиан чувствует, что его сына переполняет радость. Он смотрит вниз и с удивлением видит, что Сказитель не аплодирует вместе с остальными. Он просто стоит ссутулившись и смотрит на Максимилиана и своего внука, которые находятся на высоте в восемь футов над его головой. Что-то не так. Что-то пошло не по плану. Убийца тоже замечает это. Цзян снимает дочку с колен и встает. Грим на лице Сказителя растекается. Из его глаз струятся слезы.
Сцена погружается во тьму. Все замерло. Фон делает шаг вперед.
Музыканты не играют. Зрители начинают ерзать, а потом на сцене начинается какая-то возня. На расстоянии в три фута от первого ряда зрителей слышатся звуки потасовки. Вспыхивает длинный язык пламени. Это настоящий огонь, и он поднимается прямо со сцены.
Публике становится неуютно. Шанхай повидал пожаров на своем веку.
— Прекратите это безобразие, — шипит Мао.
Конфуцианец кивает помощнику. Сказитель задерживает дыхание, делает шаг к огню и подает знак рабочим. Те опускают вторую декорацию, изготовленную Резчиком. Она медленно спускается вниз и наконец занимает почти все пространство авансцены.
Это еще одно огромное лицо. Публика пытается разглядеть его черты, но в свете единственного языка пламени, горящего на сцене, сделать это трудно.
Сказитель бросает взгляд в сторону кулис. Там собираются солдаты. Затем он смотрит вверх, на Максимилиана и сына Цзяо Мин.
Максимилиан видит, как солдаты, стоящие возле кулис, вытаскивают из кобуры пистолеты.
— Пора летать, — еле слышно произносит Сказитель.
— Так вот почему…
— Пора летать, — повторяет Сказитель.
Максимилиан хватается за свободный конец шелкового шнура, тянет его и взмывает на четыре фута вверх. Потом — еще на четыре.
— Попрощайтесь со мной, — окликает их Сказитель.
— Прощайте, — говорит Максимилиан.
— Прощай, дедушка.
Сказитель поднимает руку и кладет ее на свой головной убор. Это сигнал помощнику режиссера.
Вспыхивают софиты, и создание Резчика оживает. Это огромное, от пола до потолка, лицо Мао Цзэдуна, сделанное из прозрачного шелка.
Сказитель заходит за пламя, и теперь публика видит и его самого и его гигантский силуэт на портрете Мао.
— Тирания многих — не более чем тирания нескольких! — кричит он и срывает с себя головной убор. Одним движением руки он стирает с лица большую часть грима, а затем берется за бусины ожерелья, висящего на шее.
— Но из смерти придет новое рождение и перемены, сколько бы вы им ни сопротивлялись! — кричит он.
— Остановите его! — рычит Мао.
— Слишком поздно! — кричит ему в ответ Сказитель. Он поворачивается к Максимилиану и кричит ему: — Давай! Давай же!
К изумлению публики, Максимилиан с сыном взлетают к самому потолку просцениума — как раз в тот момент, когда первые пули, выпущенные солдатами, начинают рикошетить от кирпичных стен старого театра. В сорока футах от пола они зависают. Внизу гремят выстрелы.
— Держись крепче, — говорит сыну Максимилиан, сильно тянет за шнур и одновременно смотрит вниз.
Сказитель зажигает вощеный фитиль и бежит к краю сцены. Там он отодвигает потайную панель и бросает фитиль в открывшееся отверстие. Сначала ничего не происходит, а потом по всему периметру сцены вспыхивает пламя высотой в десять футов. Солдаты прекращают стрельбу и испуганно пятятся.
— Бегите! — кричит Сказитель Максимилиану.
Максимилиан снова сильно тянет за шнур, и они с сыном взмывают к дверце люка в потолке.
— Узрите прошлое! — кричит Сказитель, хватаясь за бусины ожерелья. — Оно неизбежно приведет нас в будущее, которое не может контролировать ни человек, ни правительство! В будущее, которое принадлежит всему народу черноволосых!
Он срывает бусины с ожерелья и одну за другой кладет их перед огнем. Бусины отбрасывают резко очерченные тени Сказителей и Сказительниц прошлого, одетых в древние костюмы. Семьдесят силуэтов в головных уборах с пышными павлиньими перьями, как на параде, выстраиваются на огромном портрете Мао в колеблющемся свете огненного кольца.
На мгновение все замирает.
Максимилиан открывает дверцу люка и вылезает с сыном на крышу театра. В ту же секунду западный горизонт взрывается чередой ярких зарниц. Их всполохи проникают в открытую дверь люка, отражаются в стеклянных бусинах, и тени, отбрасываемые ими, волшебным образом меняются. Это уже не силуэты Сказителей прошлого. На портрете Мао и на всех четырех стенах зрительного зала возникает проекция семидесяти изумительных зданий. Люди встают и как один медленно поворачиваются, рассматривая чудо, возникшее вокруг.
Цзян поднимает дочь так высоко, как только может, и спрашивает ее:
— Что ты видишь?
— Пагоды, мамочка.
— Да, Семьдесят Пагод и конец Великого пути.
Одно здание за другим. Всего семьдесят зданий, стоящих на противоположном берегу реки. Контур на фоне неба, подобного которому мир еще не видел. Высокие, изящные постройки, каждая из которых уникальна и от которой не отвести глаз, устремились в облака.
Высоко вверху Убийца становится на колени и вбирает в себя зрелище Семидесяти Пагод. Годы непрерывного напряжения отпускают его, и он падает плашмя на балку стропил. Откуда-то из глубины выплывает улыбка и распускается на его губах.
Фон чувствует, как на его плечо ложится чья-то сильная рука. Это Резчик. Он улыбается — в точности так же, как Лоа Вэй Фэнь. А потом приходят слезы.
— Почему ты плачешь? — спрашивает Фон.
— Потому что Договор завершился. Завершился успехом. Ты видишь Семьдесят Пагод?
Когда Конфуцианец видит Семьдесят Пагод на стенах вокруг себя, его рот открывается, но с губ не срывается ни одного звука. Ветер из глубины веков поворачивает его лицо сначала влево, где, словно пригвожденная к месту, стоит Цзян, излучая свой собственный свет, а потом — вверх, где он встречается взглядом с улыбающимся Лоа Вэй Фэнем. Царит абсолютная, безбрежная тишина. А потом Цзян видит, как в буре чувств, бушующей на лице Конфуцианца, сменяя друг друга, возникают картины. Воинствующее конфуцианство у власти… Великие страдания… Казни тысяч людей… Страшный голод, уносящий больше жизней, чем восстание тайпинов… Кровавая бойня на огромной площади…