Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона
Шрифт:
Свет гаснет. Наступает полная темнота. Из глубины сцены в зрительный зал бьет мощный луч прожектора, ослепляя зрителей. Публика, как один человек, делает испуганный выдох. На заднем плане с пола медленно поднимается нечто огромное. Это движение сопровождается слабым пощелкиванием. Звенят цимбалы.
Луч света отворачивается от публики и освещает громадину, изготовленную Резчиком.
Публика снова выдыхает. Это лицо Чан Кайши! Зрители немедленно осознают логическую связь между Чан Кайши и равнодушной властью Царя Запада. Принцесса поднимается на ноги, хватает перо из головного убора, наклоняет его к губам и принимает невероятную позу. Она стоит так немыслимо долго, а затем выкрикивает только одно слово:
— Дьявол!
Затем она отшатывается, испускает другой, еще более пронзительный крик и бежит по направлению к огромному лицу. В последний момент она взлетает высоко в воздух и ударяется в лицо прямо между чудовищными глазами. Ее тело пробивает поверхность, сделанную из тонких раковин. Лицо Чан Кайши вдребезги разбивается, разлетаясь на тысячи кусочков. Публика во главе с Мао встает и одобрительно вопит.
Кричит и Фон, уже не задумываясь, разрешено ли это. Кричит так, что срывает голос.
Дочка Цзян хлопает, пока у нее не начинают болеть ладошки.
Лоа Вэй Фэнь на своей балке берется за нож.
В это же время надзиратели в сопровождении солдат обходят все дома, арестовывают китайцев, которые были хоть как-то связаны с фань куэй. Затем их погрузят на корабль и отправят в тюрьму Тиланьсяо. Покончив с этим, надзиратели принимаются уничтожать все, что так или иначе имело отношение к фань куэй: дорожные знаки, рекламные плакаты, вывески на магазинах, любые объявления, написанные на английском, французском, немецком, голландском или русском языках. Если иностранные слова написаны на витринах или окнах магазинов, их попросту разбивают камнями. Таких надписей тысячи.
Зловещий звук бьющегося стекла наполняет ночь, а освещают ее костры, в которых горят иностранные книги, газеты, флаги и одежда фань куэй. Зловонный дым от этих костров поднимается к небу и смешивается с запахом перемен.
Следующая сцена представляет собой печальное соло. Принцесса танцует одна, удаляясь из пределов Царя Запада. Ее танец сопровождается только пронзительными криками павлинов.
Мастерство Сказителя безгранично. Принцесса в его исполнении — это дар богов, воплощенная грация, шепот надежды.
Спектакль продолжается. Одни сцены удаются лучше, другие хуже, но все без исключения оригинальны и неповторимы.
Наконец, в начале четвертого часа, Принцесса приближается к горам, где Слуга спас ее от Обезьяньего царя. Она начинает жалобную песнь.
Зрительный зал затихает, что с китайской публикой случается крайне редко. В воздухе плывет чистый тенор Сказителя. Когда он умолкает, тишина в зале кажется еще более глубокой, чем до этого. Все так безыскусно, естественно, интимно, что зрители понимают: они являются свидетелями чего-то, в корне противоречащего коммунизму и в то же время глубоко личного.
Несмотря на грозу, появление Дракона в конце парада Праздника фонарей было встречено радостными криками. Когда он, пританцовывая, двигался по улице Кипящего ключа, в него полетели первые красные пакетики, в каждый из которых было вложено немного денег. Дракон повернулся к тем, кто бросал пакетики, и из его чрева раздалось низкое глухое рычание. На этом с древней традицией было покончено.
Издалека послышалось завывание даосских труб, и Дракон свернул к Старому городу, где находился театр Сказителя.
Стены сада Сайласа не поддались бульдозерам, поэтому Конфуцианец вызвал на подмогу артиллерию. Снаряды с ревом пронеслись в ночном воздухе, проделав в стенах большие дыры, которые бульдозеры быстро расширили. Затем принесли факелы, и двадцать домов и построек были преданы огню. Стены обрушились, груды каменных обломков полетели вниз, предавая погибели богатые сады и ухоженные клумбы.
Вскоре от всего цветочного великолепия осталась единственная ярко-красная гортензия, пламеневшая напротив пылающего дома, в том самом месте, где когда-то погиб Майло Хордун. Конфуцианцу цветок казался оскорблением самой природы, и он вознамерился выдернуть его, но в этот момент в высокое здание в двух кварталах от бывшего сада ударила молния. Конфуцианец посмотрел в ту сторону, а когда вновь повернулся к цветку, того уже не было. Он таинственным образом исчез. Конфуцианец пнул землю носком ботинка и выругался про себя.
— Народ вернул себе свой город! — громко объявил он. — Это место, являвшееся символом непристойной власти фань куэй, теперь объявляется парком Ренмин, то есть народным парком, и отныне он навеки принадлежит народу Города-у-Излучины-Реки.
Рабочие и солдаты попытались изобразить радость, но в глубине души чувствовали — только что они уничтожили нечто уникальное, заменив его на очень банальное.
Конфуцианец забрался в автомобиль и приказал шоферу:
— Вези меня в театр!
Музыка меняется. Звучат колокола и ударные. Максимилиан в последний раз проверяет веревки и спускается на сцену вместе с сыном. В зале раздается смех. Неуклюжие попытки Максимилиана быть китайским крестьянином выглядят столь нелепо, что смех перекидывается со зрительного зала на сцену. Максимилиан встречается взглядом со Сказителем, стоящим за кулисами, и одними губами говорит: «Ты заранее знал, что это будет смешно!»
Сказитель кивает и отвечает ему точно так же — без звука, одними губами: «Фань куэй всегда смешны, когда пытаются быть китайцами».
Со стороны музыкантов слышится сдавленное хихиканье, Обезьяний царь отворачивается от публики, давясь от смеха. За кулисами заливается Фон и, чтобы не упасть от смеха, хватается за руку стоящего рядом артиста. Публика подается к сцене.
Лоа Вэй Фэнь ползет вперед по балке и смотрит вниз, на сцену, не отрывая взгляда от Обезьяньего царя. Каким-то образом он знает каждый следующий шаг и жест этого человека.
Обезьяний царь все более агрессивно кружит по сцене, постепенно сужая круги, и наконец ловит Крестьянина и его сына.