Шантаж
Шрифт:
— Иду, — ответил Кастор.
Он смотрел на Клер с ненавистью, ожидая, когда шофер унесет его чемодан и портфель.
— Если ты не уладишь это дело до моего возвращения, я больше тебя никогда не увижу, — сказал он. — Выбирай!
И ушел, хлопнув дверью.
В конторе, куда Клер принесла свои последние рисунки, нашли, что она плохо выглядит. Привыкнув иметь дело с молодыми женщинами, директриса бросила на нее проницательный взгляд и спросила:
— У вас неприятности?
— Да.
— Могу вам помочь?
— Может быть. Но…
И упала в обморок. Придя в себя, она запретила куда-либо звонить. Ее заставили прилечь и отдохнуть. Она уснула на диване. В последнее время она
Через день она получила письмо от Кастора. Тот писал, что тщетно пытался до нее дозвониться, что она одна во всем мире понимала его, но ребенок нанес бы оскорбление жене, которого она не потерпит. Ей, конечно, известно о его связи с Клер — доложили доброхоты, но она строго предупредила его. Развод означал бы конец всем его честолюбивым планам, которые вот-вот могли осуществиться. Затем следовали размышления о состоянии дел во Франции, которую он призван спасти, о внутриполитической и международной обстановке, о главных действующих лицах, о людях из его собственной партии…
Он рассчитывал на ум и политическое чутье Клер, которые положат конец пошлому и недостойному конфликту между ними, и повторил, что, если она станет упорствовать в своем капризе, он никогда ее не увидит. Никогда.
Клер получила письмо утренней почтой. Свернувшись на постели калачиком, она трижды перечитала его. На ум шли мысли, которые занимали ее все утро: лететь в Токио первым же рейсом… Посетить Жену Кастора… Принять всю коробку снотворного…
Она просидела взаперти два дня, не вылезая из халата, непричесанная. Когда звонил телефон, она снимала трубку и клала рядом с аппаратом. Иногда выходила на улицу, чтобы купить яблоко, выпить стакан молока. Она без конца слушала пластинку «Любовь и жизнь женщины» и плакала, слушая Кэтлин Феррьер.
На третий день она взяла листок бумаги, вывела по-английски: «Что сделано, то сделано, и ничего не изменить», расписалась и заклеила в конверт. Затем вынула из специально купленного красного бумажника, с которым никогда не расставалась, фото Кастора, сожгла его на зажигалке и вложила в бумажник письмо из Токио. Придет день, и она даст его прочесть сыну или дочери Кастора…
Она тщательно подмазалась, оделась, повесила трубку на аппарат и вышла из дому…
Бросив в почтовый ящик письмо Кастору, Клер вспомнила, что это день ее рождения, что ей 27 лет, и подумала, что сегодня впервые в жизни самостоятельно приняла ответственное решение. Теперь придется подумать, что делать дальше.
Погода стояла теплая и ясная. Она твердым шагом дошла до своего парикмахера и попросила ее постричь.
Следя за Майком, пытавшимся пустить лошадь в галоп — «Мам, смотри, смотри!» — она снова и снова задавала себе вопрос: что бы с ней случилось, если бы Кастор оказался не на Тихом океане, а в Брюсселе, если бы он приехал, если бы Жюли в разговоре по телефону не проявила столько теплоты?
Вероятно, она была бы сегодня тенью тени Кастора, страдая при каждом появлении его на телеэкране, когда он в сопровождении своей идеальной жены принимает немецкого канцлера или китайского премьера. Временами он казался ей смешным, и она радовалась, что свободна и сильна, хотя и застудила сейчас ноги, счастлива от того, что у нее есть это маленькое чудо с такими же, как у нее, пепельными волосами. К черту Кастора! Его эгоцентризм, его паранойю, его противников, его полицию и заговоры! Слава богу, она теперь свободна, и это он освободил ее. Почему газеты никогда не рассказывают о том, что делает власть с человеком и человек с властью?
Настанет день, когда она нарисует об этом комикс для девочек. А почему бы и не для мальчиков?
На
Майка следовало уберечь от теней прошлого до тех пор, пока он не сможет сам все понять.
…Эрбер провел добрую часть ночи, роясь в своих архивах. Собранные им досье заполняли всю квартиру. Дотрагиваться до них, да и то под его наблюдением, имела право только старая глухая служанка. Архив был его страстью, его рабочим инструментом, его состоянием. Но с тех пор, как подобно нашествию насекомых, бумаги стали загромождать спальню, осторожность подсказывала Эрберу необходимость перевести документы на микропленку. Однако разум воспрещал доверять их чужим рукам, а как тогда осуществить задуманное? Он знал наизусть, где что находится в его архиве, но требовалось известное терпение, чтобы обнаружить в коробках, где были сложены образчики почерков и росписей, то, что он теперь искал. Закутавшись в плед, при свете яркой лампы он провел два дня, сравнивая написанное на разного размера бумажках, прежде чем наконец обнаружил то, что искал.
Это был листок с несколькими строками, которые набросал президент республики во время пресс-конференции. Эрбер подобрал его несколько лет назад. Слова были с сокращениями, написаны поспешно, но это был тот самый почерк!
Он перечитал письмо, которое ему доверил Пьер, и сразу понял, что оно обладает огромной силой. То, что президент писал неизвестной женщине, давало повод не только для сплетен и пересудов. Политический смысл письма мог обернуться под опытной рукой настоящей взрывчаткой!
Эрбер снял фотокопию, спрятав ее под ключ, положил оригинал обратно в красный бумажник и прибег к последней проверке: случалось ли президенту хоть однажды посетить Токио? Письмо было датировано, но без указания года.
Получив через несколько минут подтверждение, он задумался на целых два часа…
Предпасхальные дни вытолкнули французов на дороги: Клер — в «Боинг-747» компании «ЭР Франс» по линии Нью-Йорк-Париж, а Поллукса — в самолет «Мажистер-20», чтобы посетить свой избирательный округ. Там у него был симпатичный домик с натертыми полами, обоями на стенах и пузатыми комодами, доставшимися ему от отца, который, в свою очередь, унаследовал их от своего.
В прежние времена в пасхальное воскресенье и на Рождество, когда 22 члена семьи собирались за большим столом из дерева дикой вишни, уставленного всякими блюдами, дабы отведать запеченного барашка или утку с каштанами, Поллукс неизменно вспоминал деда, читающего молитву. Позднее семья распалась, дети переженились и собирались теперь изредка по случаю чьих-то похорон.
Когда умер депутат от этого округа, а Кастор в поисках человека, способного выиграть на частичных выборах, предложил кандидатуру Поллукса, супруга последнего тут же заявила, что не собирается похоронить себя в этой провинциальной дыре из-за того только, что ее муж здесь родился.
— Что значит провинциальная дыра? — возмутился Кастор. — Мы все вышли из провинциальной дыры, и я не удивлюсь, моя малышка Жанна, узнав, что ваш дедушка тоже ишачил на ферме. А если не он, то прадед!..
Раздираемый на части двумя державами, Поллукс уступил Кастору. Быть может, еще и потому, что жена утомляла его своей бесконечной болтовней. Эту женщину охватывала паника, если пауза затягивалась, и она начинала жужжать, как пчела над вареньем.
— Она очаровательна, но ее надо лишить голосовых связок, — заметил Кастор, когда Поллукс представил ему свою будущую жену.