Шантаж
Шрифт:
— Там вы не сможете за мной шпионить, — заметила Клер. — И вам не стыдно, Поллукс?
Он ответил, что задавать подобные вопросы министру внутренних дел глупо и что в случае необходимости он вмонтировал бы микрофон в ее кухонный столик.
Она вылила яйца в кипящее масло, убавила огонь и с помощью деревянной лопаточки подтянула уже схваченные жаром края омлета к центру сковородки. Он узнавал присущие ей точные и экономные движения.
— Почему вы так часто ездите в Нью-Йорк? — спросил он внезапно. — Вы ведь там были на рождество?
— Ну, вот опять он за свое… — сказала Клер, перекладывая омлет на тарелку. — Знаете, Поллукс, вы заражены.
Он выразил восторг по поводу омлета, утверждая, что только она и умеет подать его неподгоревшим, и они расстались — опечаленные и одновременно растроганные этой встречей и спустя столько лет.
Тем не менее перед тем, как погасить свет на кухне, она тщательно обследовала кухонный столик.
Приземлившись в субботу на аэродроме Кеннеди, она долго ждала багаж. Затем, пройдя таможню, вышла на ледяной ветер. Желтому такси понадобился час, чтобы доставить ее в отель в нижней части города, где она обычно останавливалась. Администратор узнал ее и вручил записку: Майк ждал ее звонка, чтобы затем заехать за ней.
Ее проводил до лифта темнокожий носильщик, обменявшийся несколькими словами с лифтером. Вся обслуга в Нью-Йорке была цветной: филиппинцы, негры, может быть, мексиканцы.
Те, что работали прежде, заговорили бы о погоде, поинтересовались, какая она в Европе. Филиппинцам на это было наплевать.
Преждевременная весна в Париже украсила тремя лепестками каштан во дворике Альбера I — раннему созреванию дерева способствовала соседняя теплоцентраль.
Отец Элизабет никогда не признавал такого объяснения и, начиная с марта, каждую субботу приезжал посмотреть на свой каштан. Выйдя из метро на станции «Елисейские поля — Клемансо», отец пешком шел по великолепной авеню до Сены.
Но в этом году у него сдало сердце. Тем не менее, когда он запирал в час дня двери книжного магазина, торговавшего также писчебумажными принадлежностями и газетами, его поразила синева неба. Не то, чтобы его охватило прежнее возбуждение, но сосиски в меню соседнего ресторана привлекли его внимание, и он решил после обеда проведать каштан.
Увидев у парапета набережной Элизабет, подставившую лицо солнцу, он замер. Девушка слабо улыбнулась ему.
Он осторожно подошел к ней, как к птице, готовой каждую минуту упорхнуть. Она поцеловала его, сказав, что еще в прошлую субботу ждала его, зная, что в такой прекрасный день он непременно придет.
А он, сбитый с толку, тщетно подыскивал слова, которые надо сказать девочке, сбежавшей из дома, взяв деньги в кассе и назвав его старым ослом.
— Если хочешь, я вернусь, — сказала Элизабет. — Только не спрашивай, почему и где я пропадала все это время.
Он едва удержался, чтобы не ответить: «Вернись, моя Лизи, вернись», но вспомнил, что в последнее время ей не нравилось, когда он называет ее Лизи.
Узнав об их связи с Бетси, она стала называть его по-английски «дэди» [1] , словно он был похож на человека, которому подходит такое имя. Услышав как-то, как она его называет, один из клиентов произнес речь об американизации французской молодежи, позорящей нашу культуру, что весьма его озадачило. Затем она стала обращаться к нему по имени. Если же дочь называет своего отца Эрнестом, значит, мир и вовсе перевернулся. «Конец семьи», — сказала одна клиентка, а когда девушка пропала, добавила: «Такая же вертихвостка, как ее мать»…
1
«Daddy» — дедушка.
— Ну, что, папа — да или нет?
— Да, конечно, да, трижды да, моя маленькая фея! И я обещаю тебе…
— Я тоже тебе обещаю.
Он взял ее рюкзак, и они прошлись рука об руку вдоль набережной.
Она сказала, что должна сделать кое-какие покупки, но чтобы он не волновался: она вернется как раз к ужину и будет отныне вставать в пять утра, чтобы получить газеты и разложить их по стеллажам.
Пьер прождал Элизабет два часа на террасе «Флоры», где они обычно встречались, затем обошел все кафе в округе — нигде ее не видели.
Он зашагал домой. Под дверью лежал конверт. Элизабет кратко извещала его о том, чтобы он ее не искал нигде и никогда, что она его боится и что положила все оставшиеся деньги в этот конверт.
Он спустился вниз, купил бутылку водки, вернулся, ополовинил ее и завалился спать. Проснувшись, он по шуму на улице понял, что поздно и что для того, чтобы победить головную боль, ему требуется чашка кофе.
В соседнем бистро было пусто. Официантка за стойкой задумчиво слушала радио. Ставя перед ним чашку, она мило заметила: «Вы сегодня не в себе… Когда вы небритый, то легко можете испугать любого, кто вас не знает». Она предложила ему аспирин, посоветовала запить теплой сладкой водой и согласилась сходить за рогаликами в соседнюю булочную, потому что в это время у них были только пирожные, а она знала, что он предпочитает рогалики.
— Вы очень любезны, — ответил Пьер. — Вы единственное известное мне существо, сохранившее человечность. Кроме матери.
Это была еще статная женщина без возраста и с бесцветными волосами. Он взял ее руку и поцеловал.
Вернувшись домой, Пьер тщательно побрился, надел чистый свитер и даже решил прибрать постель. Когда он стал двигать ее, ножка подогнулась. Наклонившись, чтобы поправить ее, он обнаружил на полу, у самой стены, красный бумажник.
Сидя за угловым столиком на своем любимом месте в ресторане Липпа и поджидая Пьера, Эрбер читал немецкий еженедельник. На часах было 8.35, когда он увидел молодого человека, задержавшегося на некоторое время в дверях. Ему мешала пройти толпа ожидающих свободное место.
Этот церемониал всегда радовал глаз Эрбера. Хозяин, господин Каз, преграждал дорогу всякому, кто пытался проскользнуть в ресторан или в пивную. С картонкой и карандашом в руке он был само воплощение власти. Известные своей надменностью люди окружали его, заискивали, бормоча, что да, через час или полтора, очень хорошо, они вернутся, в то время как завсегдатаи, уверенные, что для них столик найдется обязательно, раскланивались направо и налево с другими завсегдатаями, демонстрируя случайным посетителям презрение избранных. Эрбер любил все, что укрепляло его представления о человечестве.
Пьер сказал, что его ждут, и прошел в святая святых. Эрбер очистил скамейку от груды газет, составлявших его ежедневную порцию наркотиков, и сердечно приветствовал молодого человека.
— Вы хорошо сделали, что позвонили мне, — сказал он. — Я не знал, где вас искать. Где вы, черт побери, обретаетесь? У меня для вас есть работа.
Эрбер выпускал еженедельник «Конфиденциальный листок»: 8–10 розовых страничек, предназначенных для ограниченного числа абонентов, которым «Листок Э.» позволял знакомиться со всякого рода информацией из внутренней и международной жизни. К ним добавлялся превосходный обзор международной печати. Полный проверенных нескромностей и обоснованных предположений, «Листок Э.» пользовался большим спросом, чем другие подобные издания. У Эрбера была надежная сеть информаторов. Про него ходили слухи, что он когда-то работал в разведке — с подобной репутацией он мирился, саркастически улыбаясь.