Шапка Мономаха

Дымовская Алла

Думал генерал и о том, чтобы в конце всей истории самому занять место на вершине власти. Но думал он так недолго. Охранять стадо человечье было ему по силам, он знал и любил эту работу и свое значение в ней. Но кухарке не должно управлять государством, а только подходящий и обученный для такой роли человек годится к исполнению столь нелегкого труда. Василицкий подобными качествами и знаниями не обладал и отдавал в этом отчет. Параллели, к примеру, с небезызвестным господином Пиночетом здесь не проходили, Василицкий тоже это понимал. Кризис назревал не внутри, а вне государства, и самой стране потребуется в будущем не стальной, военный кулак, а умелый садовник, который станет холить и бережно растить молодое, только-только прижившееся государственное деревце. Если Ермолов уступит насилию

и произведет то самое действие, о котором страшно даже подумать, то генерал с чистой совестью вручит ему обратно ключи от государственных кладовых.

До утра Василицкий сидел без сна в кабинете своего вчерашнего шефа и сегодняшнего пленника, и было ему горько. А ведь он тоже своего рода героический человек, только никто этого не оценит, разве отдаленные потомки, что будут разбирать современную ему историю без пристрастия и личного мотива. Что стоило ему согласиться на предложение лететь в Австралию? А там жить богато и счастливо, и главное – без греха на душе, довольно противного и грязного. И самое смешное – в этом случае Ермолов был бы ему благодарен без меры. Хотя, конечно, правду сказал ему этот странный, переодетый в рясу Андрей Николаевич: внутри него, генерала Василицкого, одни охранные шестеренки и есть. И оттого легко бы принес он в жертву собственную дочь и всю семью, что не любил их превыше всего. Но с другой стороны, именно поэтому ему бы не пришлось возлагать на алтарь своих родных детей. Ведь отдать полагалось самое сокровенное и драгоценное.

И тут на ум Василицкому пришла парадоксальная мысль, что любовь не только творит жизнь, но и подчас убивает ее, страшно и жестоко. И любовь вовсе не благая сила, как уверяют церковные служители, а нечто большее и бесконечное в проявлении, и смерт-ному не дано этого понять. А интересно, что бы пришлось положить под жертвенный нож ему самому? Генерал перебрал про себя возможности. Погоны? Прожил бы и без них. Собственную голову? Тоже не жалко, да он и так ее уж запродал. Свое служение и свою страну – то, без чего он не видел смысла и конечной цели существования? Тогда получалось: для того чтобы генерал Василицкий смог избавить от проклятия Русь, он должен был ее погубить в жертвоприношении. Вышел второй парадокс. Значит, слава богу, ему повезло ужасно, как и всем вокруг, что шапка опустилась не на его генеральскую, седеющую голову, способную любить только голую идею и более ничего.

Но тут настало утро другого дня, и Василицкому нужно было идти к президенту, чтобы вынудить его обменять эту самую идею на кровь собственного ребенка.

Глава 21

Серапион и его братья

Преподобный Тимофей хоть и уехал в глухую ночь, но верил, что сделал это не зря. Дорога его лежала не так чтобы далеко, в Переделкино, в патриаршую загородную резиденцию. Нельзя сказать, что отец Тимофей был такой уж ходок в церковные верха, напротив, он часто избегал своего официального там присутствия, но теперь резиденция с ее обитателями казалась ему единственно возможным местом, где он мог рассчитывать на помощь. Если кто и сможет удержать смутьяна-генерала и спасти Володю от ужасной судьбы, так только Владыка и его сила, данная не от земных людей. Белый Клобук на его голове, тот или не тот, что в легенде, а только должен был своим преемственным значением сотворить чудо.

В патриарших палатах отца Тимофея, конечно, знал каждый малый служка. Если не лично, то по крайней мере представляя, кто он такой. Всегда почитал преподобный за грешную корысть пользоваться своей близостью к Ермолову, но сегодня только радовался про себя, что благодаря своему духовному сыну ему открыты многие двери.

Владыка уже почивал, и не один час, время перевалило за полночь, но отец Тимофей не попросил – потребовал немедленной аудиенции. Перепуганные служители не посмели ему перечить, сразу прочувствовав, что стряслось нечто чрезвычайное. Но немного пришлось обождать, все же Владыке нужно было хотя бы встать ото сна. Однако прежде еще к преподобному вышел отец Сосипатий. Преподобный поцеловал архиерею руку согласно его чину: отец Сосипатий был черного духовенства и рангом намного выше скромного приходского священника. Но отец

Сосипатий отставил церемонии.

– Что вы, что вы! – Хотя почтительный обряд и доставил ему удовольствие, но сейчас это выглядело как ненужный театральный спектакль. – Нечто произошло по нашему делу? – Последние слова отец Сосипатий подчеркнул особо.

– Произошло. И мне необходимо увидеть его святейшество до исхода ночи, – объявил цель своего прихода отец Тимофей.

Вместе они прошли в дальний покой, где Владыка принимал особо приближенных лиц или тех персон, которым хотелось избежать постороннего внимания. Его святейшество вышел к ним прямо в домашнем, байковом халате, с узорными петушками на поясе и по отворотам рукавов, и войлочных тапках на двойной подстежке, чтоб не застудить и без того больные ноги. Только красивые, дорогие очки в золотой оправе вносили диссонанс в мирный его облик небогатого провинциального пенсионера. На столе среди бумаг стояла неизменная вазочка с изюмом и орехами фундук, и как только Владыка сел, тут же и потянулся за любимым лакомством. Это помогало ему слушать, особенно если вести были плохими. Вообще-то его святейшество соблюдал свое небесное ведомство строго, и поблажек от него приходилось дожидаться зря. Нарочито моложавый, Владыка всегда не просто великолепно держался на публичных людях, а так, словно и впрямь только что был ниспослан сверху архангелами, чтобы вразумлять бестолковую паству. И теперь, даже в халате с петушками, не утратил ни капли своей значительности и суровости.

Преподобный, милостиво посаженный напротив на удобный диван, надрывно и коротко, не удержав волнения и страха, поведал Владыке обо всем, что случилось только что в Огарево. Потом было молчание, и длилось оно долго, пока отец Сосипатий тактично не кашлянул в пухлый кулачок. Его святейшество отвлекся на поданный знак и заговорил наконец:

– Вы пришли ко мне за помощью, а я иное сказать должен. И вот боюсь. – Владыка снова потянулся к изюму, взял полную горсть. – Боюсь оттого, что слова мои воспринять не захотите. Особенно ты, отец Тимофей. Однако надо тебе возвращаться в Огарево. И поддержать сына своего духовного для принесения его жертвы. Добровольной или насильной – уж как получится.

– Ваше святейшество! Да что же это? – воскликнул преподобный Тимофей, хотя в патриаршем присутствии голос поднимать не полагалось. – Я, напротив, умолять и припадать пред вами явился. Чтоб вы изгнали своей властью, чтоб избавили…

– Кого и от чего избавил бы, мой милый? Крестом прикажешь на твоего генерала махать, что ли? Очень Василицкий моих проклятий устрашится. А отца Сосипатия вместо спецназа прихвачу. То-то из него вояка выйдет.

– Вы же сами говорили, что слово огромную силу имеет. А ваше тем более. И Клобук Белый, – несмело намекнул на старую легенду преподобный и переглянулся с отцом Сосипатием.

– Оставьте хоть вы меня с этими сказками! Или вам одной шапки мало? А клобук мой – обычное полотно, монашками рукодельными расшитое в святости. Да и не в тряпице сила.

– Ермолова жалко и дочку его, – подал, наконец, голос отец Сосипатий. – Все же помочь им требуется.

– В помощи я не отказываю. Надо Владимира на его крестном пути сопроводить до самого конца, чтоб не отступился и не свернул. Поддержать его нужно и не покидать одного. Вот потому тебе, отец Тимофей, и следует в Огарево возвратиться, да поскорей.

– Не стану я Володю уговаривать на богопротивное дело. В Огарево вернусь, а уговаривать не стану, – упрямо сказал отец Тимофей, и был он в эту минуту прежним дворовым, скорым на драку парнем, Петькой Обереговым. – Вы поймите, здесь ведь жертва бесовская. Не мученичество, скажем, за веру, а прихоть злодейского камня, неизвестно откуда на нашу голову взявшегося. И не выйдет Володиной душе за то ни спасения, ни отпущения греха.

– Это он для тебя, преподобный, Володя. А для нас с некоей поры Царь Всея Руси. И негоже ему ни о чем, кроме царства своего, думать. Ни о дочке, ни о душе. И то и другое должен отдать, коли потребуется. Знаю: невольно вышло, и под корону он не стремился. Но многое на этом свете происходит помимо нас и не в оправдание дается. Наше же с тобой дело – блюсти веру и страну, потому что Русь и православный мир суть есть одно.