Шапка Мономаха
Шрифт:
– Я не смогу. Даже если поверю вам, Владыка, и захочу. А все равно не смогу. Володя близкий мне с молодых еще лет. У меня и язык не повернется. Может, только еще хуже наделаю и ему и всем, – жалобно запросился вдруг преподобный, хулиган Петька сгинул в нем без следа. – Увольте, ваше святейшество, Богом молю.
Отец Тимофей прижал обе ладони к лицу, но слез не было у него. И на колени пал бы, если бы мог тем разжалобить Владыку. Сидел так, беспомощный и бесприютный, словно навеки изгнанный из храма, и не ждал добра. Его святейшество суров, и помилования не будет, и отцу Тимофею оттого не хотелось более смотреть на мир. Он прижал сильнее пальцы к глазам, будто желал их выдавить прочь, как древний царь Эдип,
Оказывается, Владыка встал уж со своего монументального седалища – из резного дерева с позолотой и крестом – и вот подошел к преподобному. Это его прикосновение вывело отца Тимофея из нарочной темноты. Преподобный открыл лицо и удивился. Как же это, Владыка вот так, рядом, и смотрит на него совсем особенно?!
– Ты, Тимофей, ничего. Успокойся и не отчаивайся. Раз не можешь – что ж. Неволить тебя бессердечно. Я сам и пойду к Владимиру. И сколь нужно, столько подле и пребуду.
– Вы пойдете? Сами? – изумился еще более преподобный и уже не прятал глаза.
– Пойду. Таиться тут нечего, Ермолов меня недолюбливает и в доверенных не держит. Ну, уж как-нибудь. Не прогонит, чай, старика? – И Владыка улыбнулся печально.
Тут лишь отец Тимофей, словно в первый в жизни раз, увидел Владыку наяву и по-иному, чем прежде. Стоял перед ним и впрямь старец, очень усталый и очень добрый, и непонятно было, отчего мог думать о нем преподобный как о суровом и безжалостном пастыре, пекущемся только о целях дальних и политически для церкви выгодных. Строгая и тяжелая была у Владыки рука, а вот могла сделаться вдруг отеческой и нежной. И понимал преподобный в сей миг, что Владыка не шутил, и готов занять его место подле президента, и сострадать с Ермоловым, и умереть с ним вместе. Но не позволит все равно президенту уклониться от того, что Владыка считал истинным для православной России спасением.
– Не надо вам ездить никуда. Вы перед генералом маячить будете, как его совесть. Еще пришибет. А Володя вам все равно не откроется, – понурился отец Тимофей, но продолжал: – Я вызову ваше святейшество, когда придет час или мне станет невмоготу.
– Ты только помни, Тимофей, что мы все рядом. И я, и вот тоже отец Сосипатий, а то и отец Пантелей по старости не пожалеет о себе, придет помочь, он пастырь мудрый. И Василицкого не проклинай и не вини, он иначе тоже не мог, такая уж его планида. А я помолюсь о вас всех, и ты молись тоже.
– Я молюсь. Так молюсь, что если бы Господь услышал во мне, то не покинул бы. И пусть не чудо, так хоть милосердие бы явил и помощь. Но видно, земные дела только злым духам оставлены. Я не ропщу, ваше святейшество, не подумайте, но трудно человеку одному без Божьего попечительства.
А как сказал отец Тимофей эти слова, тут же Владыка престранно поглядел на него, а после задумался, и минут пятнадцать все трое сидели в тишине.
– А если бы Господь показал свое участие, стал бы оттого легче твой крест? Велика ли настолько вера твоя? – вдруг спросил Преосвященный.
– Мне, что камню с горы, самому путь не выбирать. Только Господь и был бы в помощь. Да неужто человеку малому, как я, вдруг высшая сила сама откроется и даст еще сверх того опору? – недоверчиво спросил отец Тимофей. – А что до веры, так ею одной и держусь до сих пор.
– Тогда и следуй сейчас за мной, – приказал Владыка преподобному, а отцу Сосипатию, как тот ни любопытствовал, сделал знак оставить их наедине.
Отец Тимофей вышел вслед за Владыкой, как овечка за пастушком, так же бессмысленно и покорно, ничего не ожидая для себя, кроме разве еще одного бесполезного напутствия. Что бы ни сказал ему теперь его святейшество, все равно это будут слова, мало полезные в его положении. Не нужно ему и сочувствия, потому что душой болел отец Тимофей не
Прошли они темным коридорчиком, пустым и жарко натопленным, как и все помещения в личных покоях Владыки, и очутился преподобный – вот тебе раз! – прямо в небольшой спаленке Преосвященного. Если бы мог удивляться и верил еще в чудеса, то ощутил бы, что выпало ему отличие необыкновенное. Чей бы ни был он духовник, а в частное житье Владыки не приходилось ему ждать доступа. Спаленка та дышала теплом и чистотой, небольшая и в своей скромности уютная, словно вовсе не в казенном помещении, а сам Владыка, став вдруг лицом мирским, отстроил ее по домашнему вкусу. Даже одеяло, на вид пуховое и с грелкой в ногах, тоже на народный манер расшитое коромыслами и разноцветными крестиками, будто попало сюда с купеческого двора старой, еще домостроевской, эпохи. Однако до конца ни спаленку, ни одеяло отец Тимофей рассмотреть не поспел. Владыка неожиданно весьма опустился на колени перед своей кроватью, кряхтя натужно от боли в ногах.
– Что же вы, ваше святейшество, сами утруждаетесь? Дайте я помогу! – кинулся было к Владыке отец Тимофей. В голову ему пришло только, что Преосвященный решил помолиться с ним, уединившись от прочего мира, для того и зазвал к себе.
– Оставь! Сам справлюсь, – ворчливо и не очень-то любезно отстранил его прочь Владыка.
Он уже шарил рукой под кроватью, где-то со стороны изголовья, сипел от натуги и шептал непонятно к чему относящееся «Боже, не дай согрешить!». Скоро, однако, его святейшество извлек серый железный короб, который вызвал в памяти отца Тимофея полузабытое понятие из советского еще времени. Несгораемая касса. С замочком и небольшая по размеру. Что-то навроде сейфовой ячейки, вынутой из третьеразрядного банка. Металл по краям был изрядно оббит, местами почернел от небрежного как бы хранения. Замочек, однако, вид имел заковыристый. Владыка с некоторым усилием переставил кассу с полу прямо на одеяло, потом, опять не дозволяя помощи, поднялся, морщась от болезненных колик, сел рядом на кровать. Долго шарил рукой под халатом у шеи и за пазухой в совершеннейшем молчании, потом вытащил ключ на простом стальном шнурке. Снял через голову длинную цепочку, протянул ее отцу Тимофею с повелением: – Открой! – и указал на ящик и более ничего не произнес и не объяснил.
Преподобный хоть и в величайшем недоумении, но повиновался. Ключик вошел легко, словно замок все время смазывали и соблюдали и вообще «несгораемую кассу» нарочно держали в полном порядке. Он откинул прочь чуть помятую, металлическую крышку, под ней увидел слой тонкой бумаги, вроде бы папиросной и на ощупь промасленной слегка. От бумаги хорошо пахло церковным ладаном, и шелестела она приятно. Отец Тимофей развернул осторожно содержимое, ожидая внутри, наверное, старинную, чудотворную икону из личного владения его святейшества. Но никакой иконы не увидел, а только лишь желтоватый на вид, с пролежнями, ветхий несколько, полотняный кусок материи, однако еще очень даже прочный. Отец Тимофей стал разворачивать дальше, но более ничего другого не обнаружил. Пуста была касса. Он в глубоком недоумении посмотрел на Владыку – может, переложил икону в иное место, да и запамятовал?
– Не догадываешься, преподобный, что в руках сей миг держишь? Или позабыл, о чем просил меня давеча?
Тут только накатило на преподобного озарение, и отец Тимофей отдернул испуганно руку:
– Клобук! Тот самый! Быть не может! – Спешно завернул он тряпицу обратно от возможной порчи и пригладил поверх бумагу.
– Как же не может, когда ты его зришь! – И тут Владыка нежданно рассмеялся. – А говорил, веруешь! Сколько голову мне морочил, а как до дела дошло, так не признал? Или ждал сияния вокруг и святых видений, а увидал только старую тряпицу? А ты веруй, Тимофей, веруй!