Шарлотта Бронте. Очерк жизни и творчества
Шрифт:
Возможно, он тоже находил некую прелесть в отношениях Учителя и Ученицы. Вокруг было столько юных лиц, и, наверное, не одна пансионерка взирала на «профессора» с безмолвным обожанием: мосье так умён и оригинален! Ему, наверное, доставляло истинное удовольствие учить девиц, а так как его всегда раздражали непонятливость и леность, то не одна, наверное, и слёзы проливала, выслушивая язвительные нотации мосье. Вот тут-то на свет божий извлекались карамельки – своего рода ритуальное действо. Такие отношения, вероятно, немного тешили мужское самолюбие Эгера, но были столь невинны, что мадам Эгер принимала их как должное. Иное дело – мисс Шарлотта и её отношение к Эгеру. Она была одинока, несчастна, и она его любила. Мосье был добр, – во всяком случае, ей так казалось, – и уж поэтому он должен был отвечать на её письма. А кроме того, в Брюсселе он ценил её способности и ум, и своими письмами Шарлотта пытается поддержать его интерес к себе, но её письма исходили нежностью и отчаянием. Она молила, упрекала, гневалась (очень редко), смирялась, опять умоляла, пыталась казаться беспечно-весёлой. Она не могла, да и не хотела, очевидно, скрывать свои чувства:
Наверное, если бы Шарлотта решилась оставить Хауорт, перемена места смягчила эту сердечную муку. Решительная Мери Тэйлор, собиравшаяся эмигрировать в Новую Зеландию, звала её с собой. Но нет, к Хауорту Шарлотту привязывал долг. Она была старшая, она должна вести дом, чтобы ничто не нарушало комфорт и покой «папы», – так ответила она Мери, но, главное, она всё ещё ждала писем.
В марте 1845 года Мери уехала в Новую Зеландию: она считала, и справедливо, что в викторианской Англии у женщины нет перспективы получить хорошо оплачиваемую работу и стать независимой. Разница в оплате мужского и женского труда была поразительной. За примером ходить недалеко, говорила Мери:
Энн, работая у Робинсонов, получала гораздо меньше, чем Брэнуэлл, а занята была больше.
Итак, Шарлотта осталась дома, откуда посылала Эллен Насси тоскливые письма: «Я передать не могу, как тянется время в Хауорте. Без всяких событий, один день напоминает другой, и у всех такие мертвенные физиономии. Единственно воскресенье – день, когда мы печём хлеб, и суббота чуть-чуть отличаются от остальных. А между тем жизнь уходит, и скоро мне будет 30, но я ещё ничего не сделала. Иногда я впадаю в меланхолию, думая о будущем и прошлом, хотя недопустимо и глупо сетовать, потому что мой долг сейчас, без всякого сомнения, оставаться дома. Но было время, когда мне жилось в Хауорте очень приятно, а сейчас это не так. Мне кажется, мы все словно похоронены здесь, а я жажду путешествовать, работать, жить деятельной жизнью» 27 .
27
E. Gaskell, v. I, p. 275.43
Была ещё одна причина, из-за которой не только Шарлотта, но все в доме чувствовали себя несчастными: Брэнуэлл стал горем семьи. Он так и не сумел заняться ни литературой, ни живописью. Более того, обитатели Хауорта опасались «бесчестья», которое он мог навлечь на их дом. Существует версия, – её поддерживают многие западные бронтеведы, – что Брэнуэлл потерял место учителя у Робинсонов, так как вступил в интимную связь с хозяйкой, а её больной муж, узнав об интриге, с позором изгнал Брэнуэлла из своего дома. Робинсон вскоре умер, и тогда Брэнуэлл решил, что больше ничто не помешает ему соединиться с любимой, но предусмотрительный Робинсон ставил в завещании непременное условие: его вдова получит наследство лишь в том случае, если навсегда прервёт отношения с Брэнуэллом Бронте. Тогда миссис Робинсон предпочла благосостояние вдовства превратностям нового брака и отказалась видеть Брэнуэлла «когда-либо в этой жизни». Брэнуэлл не вынес сокрушительного удара и пал окончательно. Его духовное падение завершилось смертью.
Сейчас трудно судить, что в этой версии правда, что ложь. Возможно, вся любовная история измышлена Брэнуэллом от начала до конца и уволили его потому, что своей склонностью к крепким напиткам и вольным разговорам он мог подать дурной пример своему воспитаннику, сыну Робинсонов.
Как бы то ни было, погиб он всё-таки не столько по вине «развратной» женщины, как утверждала Элизабет Гаскелл, сколько из-за пристрастия к спиртному и опиуму. Невозможность удовлетворить свои потребности (денег у него не было, а сёстры и отец считали грехом потакать его пагубным наклонностям) доводила его до исступления. Дни и ночи в Хауорте были отравлены ожиданием дикой выходки с его стороны. Жалея своего несчастного сына, полуослепший Патрик Бронте перевёл Брэнуэлла к себе в спальню и стал его сторожем. Брэнуэлл неистовствовал и несколько лет держал весь дом в страшном напряжении, которое разрешилось только с его смертью.
Однако Шарлотта Бронте не принадлежала к числу людей, готовых покориться постоянной тревоге, отчаянию и разочарованию.
Энергичная по натуре, она стремилась найти выход из тупика. Она нашла его в литературе и собственных душевных ресурсах. Уйти в мир воображения всегда было для неё радостью, а теперь это стало освобождением от безнадёжности и домашних неурядиц, то есть – психологической необходимостью, но, главное, у неё теперь был эмоциональный опыт, определённый взгляд на жизнь, вполне сложившееся представление, что и о чём надо писать, и время. Может быть, трагедия Брэнуэлла наглядно и беспощадно продемонстрировала лишний раз весь ужас неосуществлённости таланта, и поэтому, пусть горька была её любовь, тяжко разочарование и отсутствие писем, она должна была чувствовать своеобразное удовлетворение при мысли, что это испытание её не сломило, что она оказалась более стойкой, чем брат. В январе 1846 года она пишет мисс Вулер, которая отошла от дел и жила в сознании выполненного долга, спокойно и обеспеченно: «Вы усердно трудились, вы отказывали себе в радостях и отдыхе всю молодость и в расцвете жизни; теперь вы свободны, и, я надеюсь,
28
E. Gaskell, v. I, p. 290.45
Всё это было похоже на собственную программу жизни, но для Шарлотты Бронте «свершать свой путь спокойно и упорно» означало теперь обязательно заниматься литературным трудом.
Однако о чём писать, каков должен быть герой её произведения? Об этом она задумывалась уже давно. Ещё семнадцати лет в письме к Эллен Насси она сделала одно важное наблюдение относительно романа В. Скотта:
«Я рада, что тебе нравится «Кенильворт», он гораздо больше напоминает романтическую повесть, чем роман (она имеет в виду английский реалистический роман XVIII в. – М.Т.), это, по-моему, одно из самых удачных его произведений. Варни, конечно, олицетворение абсолютной низости, и, рисуя его мрачный и глубоко неестественный ум, Скотт проявляет замечательное знание человеческой природы» (1/I – 1833) 29 .
29
«Letters», p. 44.46
Это письмо интересно не только противопоставлением «романтической повести» реалистическому роману, но и характеристикой романтического героя. Наивно полагая, что, рисуя его как воплощение абсолютной низости, В. Скотт проявляет знание «человеческой природы», она тем не менее проницательно подмечает одну особенность изображения: у Варни – «глубоко неестественный ум», а ведь, по всем канонам романтизма, добр герой или зол, он – воплощение стихийного, природного, естественного начала, и в этом смысле он – сама «натуральность». Пройдёт десять лет, и Шарлотта Бронте недвусмысленно осудит стремление живописать образцы добродетели и вместилища порока: это характеры, не соответствующие правде жизни и правде искусства. Потом она будет отвергать всё искусственное, нарочито сконструированное, причём способность романтического восприятия жизни она сохранит и позже, о чём свидетельствует её оценка поэзии Эмили.
Вот что пишет об этом сама Шарлотта Бронте, рассказывая о событии, положившем начало литературной деятельности её и сестёр:
«Однажды осенью 1845 года я случайно обнаружила тетрадь со стихами. Это был почерк Эмили. Конечно, я не удивилась, зная, что она могла творить и пишет стихи. Я просмотрела их, и уже нечто большее, чем удивление, овладело мной, а именно – глубокое убеждение, что эти стихи не были ни обыкновенными виршами, ни походили на обычную женскую поэзию.
Они были лаконичны и жёстки, живы и искренни. А для меня они звучали особой музыкой, дикой, меланхолической и возвышенной (курсив мой. – М.Т.). Моя сестра Эмили была человеком необщительным, и даже самые близкие и дорогие ей люди не могли без спросу вторгаться в область её мыслей и чувств. Несколько часов потребовалось, чтобы примирить её со сделанным мною открытием, и дней – дабы убедить, что стихи её заслуживают опубликования» 30 .
30
E. Gaskell, v. I, p. 285.
Энн тоже писала стихи, которым, по словам Шарлотты, был присущ «свой пафос искренности и обаяния». Стихи были и у Шарлотты. Так почему бы не опубликовать поэтический сборник? Все приготовления легли на плечи Шарлотты как самой активной из сестёр. Прежде всего было решено печататься под мужскими псевдонимами. «Не подозревая в то время, что наша манера письма и мышления были, что называется, «неженственными», мы смутно понимали, что к писательницам в обществе относятся с предубеждением; мы замечали, что критики в своём неодобрении часто задевали их личность, а если были довольны, то льстили им, но лесть – не оценка» 31 , – напишет Шарлотта позднее. Им же хотелось, чтобы их работа была оценена серьёзно, без скидки на принадлежность к женскому полу, без оскорбительных намёков на «ограниченность» женского мышления. Издатели, которые согласились опубликовать «Стихотворения Керрера, Эллиса и Эктона Беллов» за авторский счёт, Эйлотт и Джонс, вступили в переписку с Шарлоттой в конце января 1846 года, а уже в конце мая небольшой сборник вышел в свет. В одном из июльских номеров литературно-критического журнала «Атенеум» появился довольно благосклонный отзыв на стихотворения трёх «братьев», причём самой высокой похвалы удостоился Эллис Белл (Эмили), «беспокойный дух» которого произвёл на свет «столь оригинальные» 32 стихотворения.
31
Там же, p. 285–286.47
32
E. Gaskell, v. I, p. 295.