Шедевр
Шрифт:
Я сидела на корточках, в шоке и ужасе открыв рот. Первое возмущение, нахлынувшее на меня, уже немного спало, но какое-то упрямство мешало пропустить его слова сквозь сознание. Эмоции бурлили, как молоко на огне, но постепенно я стала чувствовать уколы самолюбия, потому что понимала: он прав, и я на самом деле все это знала и без него. За что я была благодарна Норину, это за то, что он давал мне возможность все обдумать, осмыслить и оспорить, если нужно. Он никогда не навязывал свое мнение, и уж точно никогда не пускался в упорную полемику, когда каждый собеседник просто упрямо отстаивает свою точку зрения, не важно, верит ли он в нее на самом деле. И еще я чувствовала благодарность за то,
Норин меня не торопил ни с каким решением. Он вернулся к своему завтраку, ставшим его обедом, и увлеченно ел поджаренный хлеб. Я с большим усердием подавила свое самолюбие и придвинулась ближе к подносу. Мы просто ели и некоторое время молчали, пока я сама не вернулась к разговору.
– Но ты ведь знаешь, – я проглотила очередной кусок, чтобы не говорить с набитым ртом, – ты сказал, что знаешь причину, почему я… ну…
Он с улыбкой покачал головой:
– Я знаю, почему ты должна потолок мой красить, а не почему ты принадлежишь своему обществу.
– Хм, и почему?
Он мельком взглянул вверх:
– Потому что моя комната и есть весь я. А раз уж ты стала частичкой моей жизни, то должна перенестись и в эту комнату. Стены уже все исписаны, ходить «по твоей частичке» я бы не хотел, потому и выделил тебе самое высокое в этой комнате – потолок.
– Разумно, – тихо ответила я больше самой себе, уже предвкушая, что нас ждет после обеда. До самого последнего момента я верила, что он просто шутит. И только когда он действительно стал перетаскивать все вещи из комнаты в коридор, я осознала, насколько это правда, хотя и постаралась не смутиться и не выдать беспокойства. Я ведь обещала, что не буду бояться, дайте мне только причину, а причина была веской, отрицать не приходилось.
Я помогла ему перетаскать все подушки, а он перенес стол со всеми своими чертежами и набросками и мольберт, и мы застелили пол газетой «Новозеландский Вестник». Норин попросил меня подождать немного, пока он принесет все банки с краской, и уже вскоре он протянул мне свою рубашку:
– Чтобы платье не испачкать, – пояснил он на мой вопросительный взгляд. Пожалуй, только после этих слов я осознала, насколько все серьезно. Я держала малярную кисть впервые в жизни. Я даже не знала, как вообще нужно ее толком держать. Она все время норовила выскользнуть из моих рук, потому что была слишком широкой для моей ладони.
– Я могу рисовать все, что захочу? – уточнила я перед началом работы.
– Все, что приходит в голову, – он склонил голову и сбоку подбадривающе взглянул в мои глаза, – здесь нет цензуры, потолок, кроме меня, никто не увидит, а самое главное, об этом, кроме нас, никто не знает. За работу.
Насколько это меня подбодрило, я сказать не могу, но я еще минут десять ходила из угла в угол, пытаясь понять, что именно приходит мне в голову. Она как назло казалась пустой. В ожидании вдохновения истинного художника или обычной решимости маляра я уставилась взглядом в окно с рисунком корабля, и, как оно бывает, на меня снизошло откровение, и буквально сразу же я придвинула стремянку к окну и, засучив рукава рубашки и поправляя ее подол, босиком взобралась на предпоследнюю ступеньку с кистью и банкой желтой краски в руке, изредка спускаясь, чтобы взять то полотенце, то кисть пошире. В отражении окна я заметила, что Норин бросил свою работу, заинтригованный моим неожиданным решением, и просто наблюдал за мной, не замечая, что с его кисти капает краска. А я в то время пыталась изобразить солнце, что сделать было крайне сложно, учитывая размеры моего огромного светила, которые окинуть единым взглядом не так просто. Оттого форма солнца
– По-моему, неплохо.
– М-м, я тоже думала, будет хуже.
Мы враз усмехнулись. Я повернулась к нему боком и откинула голову ему на плечо, все еще разглядывая потолок:
– Но знаешь, несмотря на это, не обижайся, но я вряд ли позову тебя красить свой потолок. У меня в комнате все в более сдержанных тонах.
Норин несильно отодвинул меня от себя и пересел напротив, чтобы видеть мое лицо. Хотя я просто шутила, его выражение было серьезным. Он взял мое лицо в свои ладони:
– Ты не обязана, Лоиз, приглашать меня к себе домой, знакомить со своими друзьями, родителями. Наши отношения ни к чему не обязывают. Наверное, потому что мы с тобой настолько свободны, что у нас даже нет прав друг на друга.
Я знала, что не обязана, понимала, что нас даже друзьями можно назвать с большой натяжкой, но хотела объяснить ему, что это неважно, что вежливое ответное приглашение тут ни при чем, это не правила и обязательства, это – мое желание:
– Но я бы на самом деле хотела тебя пригласить. Просто не уверена, что они все готовы к… такому.
Он улыбнулся и покачал головой:
– Не переживай. Тебя это не должно беспокоить.
Он поднялся с пола и стал собирать газеты, но потом бросил это занятие и замер посреди комнаты, задумчиво глядя по сторонам:
– Знаешь, я хочу здесь немного изменить обстановку. Чувствую, что я изменился. Повзрослел что ли, стал реальнее. Наверное, когда ты сюда придешь в следующий раз, здесь все будет по-другому.
– Когда я приду в следующий раз…
Он резко повернулся:
– Ну да. Не если, а когда.
Я поджала губы и кивнула. Последовав его примеру, я тоже поднялась и стала расстегивать рубашку, которая была уже вся выпачкана краской.
– А в следующий раз мы снова будем что-нибудь красить? Мы так тебе ремонт сделаем.
Он громко рассмеялся:
– Если захочешь!
– Нет, не очень.
Просмеявшись, он еще некоторое время смотрел на меня и спросил, хочу ли я кофе.
– Ты его так много пьешь. Конечно, человека вдохновляют разные вещи, но я впервые вижу, чтобы вдохновение давал кофе.
Я задумчиво хмыкнула в ответ и подумала, насколько он прав. Чаепитие – это привычный ритуал в светских встречах, и я всегда пила чай в семье или при встрече со знакомыми, как с Николь, но, когда я оставалась одна, я всегда предпочитала кофе. Мне думалось с ним легче. Странно, что я раньше не обращала на это внимания. Вспомнив нашу первую встречу и мое раздражение на то, что Норин все замечает, как бы я ни старалась что-либо скрыть, я осознала, что сейчас я уже испытывала признательность за его удивительную проницательность и наблюдательность.