Шелест сорняков
Шрифт:
Твой дядюшка, барон Оймарт Хэммарт".
Дочитав письмо, Хэмри поднял глаза на незнакомку. Всё это время та с любопытством наблюдала за ним.
– Как твоё имя? – раздражённо спросил Хэмри. – Ты тоже Хэммарт? Или какая-нибудь баронесса, о которой я не знаю?
– Нет-нет, господин Хэммарт, – рассмеялась девушка в ответ. – Моё имя Сидни. Я не ваша родственница и уж тем более никакая я не баронесса.
– И на том спасибо. Ты знаешь, что тут написано?
– Разумеется нет. Это письмо только для вас.
– Тогда на кой ляд ты здесь? Этот барон Оймарт Хэммарт, хотя я очень сомневаюсь, что это действительно он, думает, я не смогу прочитать письмо?
– Барон Оймарт попросил меня сопроводить вас в Необязательный Город.
"Наглец. Неужели он
– Откуда мне знать, что приглашение не фальшивка? Кто угодно мог написать его.
– Как же, господин Хэммарт, вы же видели печать.
– Плевал я на печать. Я не знаю ни её, ни того, кто её поставил, ни тебя тоже. Хочешь заманить меня и ограбить? Так знай же – не все лавочники идиоты. Никуда я с тобой не пойду.
Хэмри вернулся на прежнее место, оставив письмо на тумбочке, и притворился, что ищет что-то под прилавком. Когда вяснилось, что Сидни не намерена уходить, он с тем же равнодушным выражением лица снял с полки несколько стеклянных баночек, достал из-за пояса тряпку и зачем-то протёр их, хотя они и без того были чистыми. После этого отвернулся и принялся протирать полку. Девушка по-прежнему следила за ним, Хэмри чувствовал это затылком.
– Господин Хэммарт, я не могу убраться, – сказала Сидни наконец. – Ваш дядя, барон Оймарт, приказал мне сопроводить вас в его особняк в Необязательном Городе.
– Я, кажется, уже сказал, что не пойду, – недобро отозвался Хэмри.
– Но вы же прочитали письмо.
– И что с того? Оно не обязывает меня куда-либо идти с незнакомой мне девицей.
– Но ваш дядя…
– Довольно о нём. Если хотите купить еды или чего иного – говорите. И уходите.
– Барон Оймарт предупреждал меня, что вы можете отказаться, господин Хэммарт, – Сидни взяла письмо с тумбочки. – Он сказал, что в таком случае мне нужно отнести это письмо вашему отцу.
"Если она отнесёт это письмо моему отцу, он точно ничего не расскажет", – Хэмри мысленно признал, что барон Оймарт его подловил. Его всегда съедало любопытство, почему отец помалкивает о себе. Сколько бы он ни допытывался, полученные им ответы всегда были невнятными.
– Сколько идти до этого твоего Необязательного Города?
Сидни оживилась.
– Довольно долго, на повозке будет куда быстрее.
– У тебя есть повозка?
– Да, господин Хэммарт. Барон Оймарт одолжил мне повозку, чтобы добраться до Вереска.
– Почему я вообще ему интересен? Ну есть у него очередной родственник, с чего бы ему приглашать меня погостить? Да к тому же, зачем ему со мной видеться, коли они с отцом не ладят?
– Не просто родственник, господин Хэммарт. Вы его родной племянник. Детей у барона нет, хоть семейство его и плодовито. Не мне рассуждать об этом, но, если хотите знать моё мнение, племянник – это лучше, чем ничего. Простите, как-то грубовато я сказала.
– А по-другому и не скажешь. Ладно, допустим, я поверю тебе. Надолго ли мой якобы дядюшка приглашает меня? Всё же я лавочник, негоже лавке простаивать без дела.
– Это уже на ваше усмотрение, господин…
– Я поеду при одном условии, Сидни, – перебил Хэмри. – Перестань называть меня господином Хэммартом. Я Хэмри, и не более того.
Девушка смущённо улыбнулась и согласно кивнула. Хэмри не хотелось обманывать отца, но, если посудить, он и не обманул, потому как ничего ему и не сказал. Сидни распахнула дверь, и Хэмри углядел повозку с запряжённой в неё стреноженной лошадью. Она стояла прямо возле дощатого настила перед входом в лавку, где Хэмри не упускал случая выкурить трубочку-другую, устроившись поудобнее на стуле. Он любил смотреть на снующих мимо горожан и горожанок, и тоскливое время пролетало незаметно. Хэмри сочувствовал тем, кто вынужден день ото дня зарабатывать себе на пропитание. В Вереске не было иной работёнки, кроме как ловить рыбу да выпалывать бесчисленный вереск, торчащий откуда придётся. А на рыбной ловле сильно не разживёшься. В удачную неделю заработок составлял приблизительно пятнадцать медных ойтов. В неудачную, во время никудышного клёва, рыбаки обходились десятью. Таких деньжат еле-еле хватало, чтобы сводить концы с концами. И это при том, что в Вереске цены выставлялись куда более щадящие, чем в остальном Таргерте. Хэмри был несказанно благодарен отцу за то, что ему не приходится горбатиться на какой-нибудь там лесопилке. Ему не нравилось покидать лавку надолго, он очень привязался к ней. Но любопытство всё же заставило его провернуть ключ в замочной скважине и с неохотой засунуть его в карман.
Глава 6. Благодарности благодарностями
Увядающие некогда роскошные цветы лаванды поблекли и больше не благоухали, как прежде. Трава пожелтела, погрязла в зарослях кроличьего сорняка, возвышающихся над кустами смородины. Приют Гилджу больше не казался таким приветливым. За десятки лет черепица местами облезла и раскрошилась. Стены заросли мхом и лишайником, от них веяло плесенью и влагой, но не той душистой влагой, что некогда стояла над рекой за особняком, а сыростью.
Многие уже и не пытались сражаться с проклятой болезнью. И жители Двуозёрья, промозглого Ксоота и жаркого Дьюка, те из них, чья кровь светлела, чья радость превращалась в раздражение и хладнокровие, более не искали пристанище, лишь уединение и смерть. Сыростные доживали свои дни в хибарах, построенных из необтёсанных балок и досок. Дверные проёмы и окна завешивали тряпками, пропитанными лечебными отварами. Лекари и знахари убеждали народ в том, что запах, исходящий от мокрых тканей, ослабляет боль умирающих. Хотя, скорее, они просто боялись тусклых сырых взглядов и хотели оградиться от них. Некоторые сыростные кончали с собой. Детей перестали отпускать к городским озёрам, в которых всё чаще находили утопленников. Те, чьи родственники заболевали, уже не заходили в их дома, опасаясь увидеть картину неумелого самоубийства – спальню и гостиную, залитую белой кровью, умирающего в конвульсиях хозяина. Не у всех получалось умертвить себя быстро, а повторные попытки выглядели страшнее предыдущих. Те, что не опасались заражённых, привязывали их к кроватям, дабы сохранить им жизнь, не облегчая, правда, страдания умирающим. Сырость была куда болезненнее, чем любой человек мог предположить, и всякая смерть казалась спасением.
Тьюкс проснулся оттого, что его поясницу пронзила неявная гадкая боль. Такая боль, которая скорее додумывается, нежели ощущается. Рана, нанесённая ему предводителем вайчеров, мало-помалу заживала, но медленнее, чем хотелось бы. Он по-прежнему не вставал с постели, измученный бессонными ночами. Спать ему приходилось на боку или животе. С месяц назад Ротерби и Тнайт приволокли его в приют Гилджу – ближайшее пристанище в Двуозёрье, где ему могли оказать помощь. Хозяйка приюта Ленора, нестарая женщина с пробивающейся сединой в чёрных волосах, встретила гостей радушно и расторопно. Она позвала свою дочь Ренни, высокую прелестную девицу с блекло-светлыми взъерошенными волосами и ворчливой манерой говорить. Та расстелила для Тьюкса кровать на первом этаже особняка у окошка, выходившего на реку, чтобы журчание воды убаюкивало гостя по ночам и притупляло боль. Поначалу Тнайт относился к Ренни настороженно, но вишнёвый отшельник вскоре уверил его в том, что приют Гилджу – последнее место, где от хозяев стоит ждать дурного. Убедившись, что Тьюкс идёт на поправку, они покинули Двуозёрье, оставив, по всей видимости, уже разжалованного специалиста по выродкам в заботливых руках Ренни и Леноры. Почти всё время, проведённое в приюте Гилджу, Тьюкс бредил. Только на исходе четвёртой недели он смог перекинуться с Ленорой словцом-другим, но после потерял сознание и проспал до следующего дня.
Но сегодняшним вечером Тьюкс почувствовал себя окрепшим и проголодавшимся. Дрожащим голосом он простонал что-то невнятное, ибо не знал имени ни хозяйки, ни её дочери. На стон пришла Ренни. Она оглядела его, как рыболов оглядывает ведро с рыбой, оценивая проделанную работу, довольно хмыкнула и только потом принесла перекусить. Ломоть хлеба и миска горячего супа пришлись как нельзя кстати. Хотя едва ли Тьюкс расправился бы с едой, если бы Ренни его не накормила. Он думал, что выглядит как нельзя более жалко и непомерно стыдился этого, да и того, что так думает, тоже стыдился. Ренни словно не заметила пролитого на кровать супа и раскрошенного хлеба. Тьюкс знал, что девушка притворствует, но не знал, благодарить ли её за это или корить себя ещё больше.