Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
— Очень хорошо, Федор Федорович! Мы давно и неплохо знаем друг друга. Как вы думаете — зачем пришли мы с вами в Средиземное море?
— Чтобы защитить наших единоверцев, греков, славян...
— Когда я был в Лондоне, посол показал мне рескрипт государя. В нем ясно было сказано: «Наша эскадра посылается в Средиземное море для защиты русских торговых судов, для борьбы с пиратами. Но ни в коем случае не для вмешательства в борьбу восставших греков с их верховным правителем — султаном»... Запомните это. Все, что хотя бы слегка попахивает революцией, даже простым неповиновением верховной власти — ненавистно государю.
— Это мы знаем!
— Но знаете ли вы, что уже первого июля последовал новый рескрипт: «Адмиралу, графу Гейдену следует совместно с флотами западных держав оказывать пособие восставшим грекам».
— Это нам тоже известно, адмирал.
— А что последовало дальше?
— Наварин!
— А известно ли вам, что в это время Россия да и другие державы не состояли в войне с Турцией? И когда рейс-эффенди, клокоча гневом, потребовал объяснения от трех оставшихся в Стамбуле дипломатов, наш посол заявил, что русская эскадра не принимала никакого участия в Наваринском бою. Да, да! Никакого участия!..
Матюшкин посмотрел на Рикорда с изумлением.
— Вы удивлены? — продолжал Рикорд. — Так я удивлю вас еще больше. Когда турецкий флот перестал существовать, флоты Британии и Франции не ушли в свои гавани. Лондон и Париж испугались, как бы наш добрый император не проглотил Турцию со всеми проливами и Стамбулом. Я все это говорю вам, мой дорогой, чтобы вы поняли, почему нам следует держать наготове оба борта, как вы сами сказали.
— Я слушаю вас, адмирал, внимательно и думаю, что я все еще плохой политик.
— Но это, надеюсь, не мешает вам быть добрым моряком и слугой своего государя?
— Мы выполним свой долг, адмирал... И будем осторожны.
— И вот что я еще должен сказать вам, лейтенант!— В голосе Рикорда прозвучала официальная нотка.— Еще о Наварине... Почти весь турецкий флот там был уничтожен нашими судами, построенными Головниным!.. Вам не надо рассказывать, какое испытание в эту зиму выпало на долю «Михаила» и «Эммануила». А они тоже постройки Головнина... Как вы считаете, стоит об этом подумать?
— Какая мысль! — загорелся Матюшкин. — Об этом надо написать Василию Михайловичу. Немедленно, сегодня!
— Я уже писал ему, — улыбнулся Рикорд. — Но вы напишите тоже. Чем больше свидетелей — тем крепче доказательство. Напишите в стихах. Напишите оду!
— К сожалению, я не Пушкин.
— А вы при встрече расскажите Пушкину. Море, корабли, бури! Затем добавьте авансом... — Рикорд многозначительно посмотрел на Матюшкина и лукаво усмехнулся, — Стамбул... Голодный султанский гарем... И... как финал — фирман о мире!
— Черт возьми! — вскочил с места Матюшкин. — Никогда я так не жалел, как сейчас, что не умею писать стихи!.. Я все понял, адмирал...
— Раз поняли все, лейтенант, — вы свободны.
Возвращаясь на свой корабль, Рикорд продолжал думать о Головнине, о предстоящем походе к Дарданеллам. От этих мыслей его не оторвала даже сказочная красота вокруг.
Не много мест на земном шаре могут спорить с Эгейей, колыбелью европейских народов. Есть в ней обаяние и мощь, прелесть и суровость. Кто прошел хотя бы раз от берегов Мореи до Тенедоса или Смирны, навсегда сохранит память о башнеподобных островах, поднимающихся из пучины и вершинами сливающихся с облаками.
Если солнце не бьет прямо в берег и тень залегает у подножий островных гор, паруснику легко стать незаметным в прибрежном мареве жаркого дня. Но стоит обогнуть скалу — откроется гавань с берегами в рощах, цветах и садах.
Нет здесь буйной тропической растительности в путах лиан и давящей, застывшей влажности. Здесь и в самый знойный день от моря идет глубокое, волнующее, бодрящее дыхание. И только в полдень ищет тени дитя, выросшее на берегах Эгейи.
Все здесь исхожено, изучено, занесено в память народов. Еще до того, как из мглы встанет древний Текар, родина Геркулеса, мореплавателю, идущему от Гибралтара, укажут гавань Пилоса или Наварина, где много столетий назад афинский флот уничтожил флот спартанцев, и мрачные Строфары, на которых ютились легендарные гарпии.
Над всем здесь царит поэтическая легенда. Европейцу не надо закрывать глаза, чтобы вообразить в голубой дали корабль аргонавтов, паруса Агамемнона или Одиссея. Здесь что ни остров, то легенда. Имена богов и героев известны школьникам и поэтам. Вам укажут скалу, с которой бросилась в море, отчаявшись, влюбленная Сафо, остров, на котором родилась Елена Спартанская, и где из вод вышла Афродита. Путями Агамемнона и Одиссея можно пройти к Тенедосу, что стражем залег у входа в Дарданеллы и служил когда-то базой ахеянам. Отсюда в трубу можно увидеть мыс, на котором стояла Троя.
И теперь, укрытые изгибом берега, барьером скал, крохотные бухты служат притоном греческим и арабским пиратам. Здесь надо держать ухо востро, если на борту нет тридцати-сорока пушек и каронад.
И тем не менее ни днем ни ночью море не бывает пустынно. Стамбул и Александрия, Марсель и Фамагуста, Пирей и Неаполь шлют свои товары и фрукты, вино и ткани даже тогда, когда флоты держав ищут друг друга, чтобы пушечными залпами развеять один неписаный порядок и утвердить другой.
Ночная прохладная тьма приняла в свои объятия и море, и горы, и гавань. И над всем широко раскинулся небесный свод с россыпью больших и малых звезд.
В этой тьме белая, стройная фигура на палубе адмиральского корабля — как легкий призрак. Это контр-адмирал Петр Иванович Рикорд вышел выкурить вечернюю сигару и встретить «Соловья» — посыльное судно, которое должно привезти очередную почту из русского посольства.
«Соловей» опаздывает. Конечно, виноват наступивший штиль.
Петр Иванович подошел к борту.
Чуть шевелится тяжелое, мягкое море. В его черноте, на поверхности неторопливой волны, почти у самого борта отражение освещенного иллюминатора адмиральской каюты.