Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
В напряженной позе, стоя у порога, ждал Бобров — не скажет ли лейтенант еще что-нибудь. Но Арбузов молчал.
— Разрешите идти, ваше благородие?
— Иди, Бобров, но помни — день завтра особый. Гвардия не раз решала дело. Обкрутить вокруг пальца можно темного пехотинца, а не гвардейского матроса.
— Так точно, ваше благородие! — уже уверенно произнес фельдфебель.
— Помни, завтра на площади соберутся гвардейские полки. Новой присяги не будет!
На сознание фельдфебеля навалилась нестерпимая тяжесть: за многолетнюю службу ничего подобного еще не случалось. Ему легче было бы идти в бой, участвовать в десанте, видеть гибель неприятельских и своих кораблей и галер. Бывало страшно, но он знал твердо — на то царская служба. Прежде все было ясно. Офицеры, священник, командир экипажа говорили одно, согласно и уверенно. А теперь все пошло вразлад.
— Так ты понял меня, Бобров?
— Так точно, ваше благородие. Разрешите идти?
— Иди!
Бобров повернулся, звонко ударил каблуками и быстро вышел.
Теперь, вспоминая эту сцену, Арбузов, человек умный, характера прямого, переживал что-то вроде неловкости.
Весь день в казармах было неспокойно. Приходившие к Арбузову фельдфебель и унтер-офицер смотрели на него спрашивающими глазами, не решаясь задавать мучившие их вопросы.
Днем забегали знакомые и товарищи из экипажей, расположенных поблизости. Наезжали гости из Кронштадта и даже из пригородов.
...И наконец — сегодняшний вечер... Смелые слова, сказанные здесь... Может статься, вечер этот будет последним, который он проводит в своей квартире. Надо быть готовым ко всему. И еще: надо обязательно написать хорошее письмо родным, — другой такой возможности может не быть...
Одиннадцатого декабря, взяв отдельный экипаж, с двумя денщиками Завалишин выехал на восток. Ему хотелось оторваться от дядиного «ока и уха». В Нижний Новгород Дмитрий Иринархович прибыл без наблюдателя, а четырнадцатого декабря, не зная и не ведая, чем эта дата войдет в историю, выехал в Казань.
Святки в приволжских помещичьих усадьбах испокон века празднуются долго и основательно, со всем уютом и забвением прочих забот. Встречи, приветы, разговоры — в этой праздничной суете прошли для Завалишина дни конца декабря. За это время он успел получить достоверные вести о событиях в столице и отчетливо представить себе и трагическое положение заговорщиков, и свое собственное.
Задерживаться далее в Казани смысла не было, и Завалишин двинулся в Симбирск...
Фельдъегерей не хватало, и за Завалишиным уже мчался артиллерийский офицер, против воли ставший жандармом. Передав губернатору соответствующий приказ, он стал ожидать Завалишина у городской заставы Симбирска.
Завалишин въехал в Симбирск проселком, минуя заставу. Сложным объездом, петляя переулками, он проехал в усадьбу Ивашова, суворовского генерала, друга семьи Завалишиных.
Когда дом затих, в кабинет, где постелили Завалишину, вошел молодой Ивашов — ротмистр кавалергардского полка и адъютант командующего Второй армией графа Витгенштейна.
Усевшись на угол письменного стола, он спросил:
— Что думаете о дальнейшем?
В душе Завалишина царили теперь неуверенность, усталость и страх. Да, самый заурядный страх за свою жизнь и привычное благополучие. Но перед этим офицером, женихом сестры, Дмитрий Иринархович счел долгом принять достойную позу. Он широко зевнул и заявил:
— Утро вечера мудреней. Будет день, будут мысли.
— Вы уверены, что будут и день и мысли?
Наигранная самоуверенность сразу покинула Дмитрия Иринарховича.
— Вы думаете...
— Я думаю, что даже у нас вы можете рассчитывать на недолгий, и притом весьма относительный, покой. Заметьте — относительный. Все, что доходит до нас, неутешительно. Идут аресты. Николай свирепствует. Я хорошо знаю этого тупого, жестокого властителя. Корона упала ему в руки, и он ни за что не выпустит ее. Он туп, но энергичен и мстителен. — Ивашов слез со стола и подошел к Завалишину вплотную. — Примите мой совет. Немедленно, не теряя ни минуты, сожгите все документы, письма, портреты, дневники, если они у вас есть... И немедленно решайте, как быть. Мы можем скрыть вас в дальних деревнях, можем помочь бежать за границу.
— Я не хочу, не могу скрываться, когда мои товарищи арестованы. Нет, честь офицера не позволит мне так поступить...
Ивашов помолчал, уважительно глядя на Завалишина.
Уходя, еще раз повторил:
— Сожгите все... Ну, вы понимаете... И решайте... Я оставляю вас до утра. Моя матушка обеспокоена. Она что-то чувствует. Ах, как все это невесело!
— Мы не дети. Знали, на что идем, — уводя взгляд в сторону, сказал Завалишин.
Но стоило Ивашову уйти, как гостя охватила слабость. Он нервно жег письма, колеблясь и тоскуя над каждым листком записной книжки...
К утру он несколько успокоился, надел мундир и отправился к губернатору, близкому знакомому Ивашовых и Завалишиных.
Губернатор, уже имевший приказ об аресте Завалишина, принял его настороженно. Но Дмитрий Иринархович после официального приветствия сразу перешел к делу.
— Вот, ваше превосходительство, приехал в Симбирск на святки повеселиться, пожить подольше, да видно не придется.
— Почему же так? — прищурив глаз, спросил губернатор.
— Видно, не время... Получил вести из Петербурга — там арестовывают всех, кто был близок или просто знаком с участниками заговора. Ну, а кто же их не знал, кто не был знаком? Так уж я решил для ясности, чтобы не быть запутану в следствие, не лучше ли самому явиться к вам и поспешить в столицу?
Не трудно было заметить, какая гора свалилась с плеч сановника. Он тут же разразился градом комплиментов уму и такту лейтенанта и постарался устроить все так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.
Завалишин оказался на гауптвахте, но доступ к нему был свободен, а обедать узник в сопровождении дежурного штаб-офицера ходил к Ивашовым.
Артиллерийский офицер, исполнявший роль фельдъегеря, успокоился. Он выполнил приказ, узник был покладист, разговорчив и на всю дорогу до Петербурга обильно снабжен всем, что допускалось по регламенту и способствовало быстрому проезду по январским дорогам...
КАЗЕМАТ ПЕТРОПАВЛОВКИ
Когда Завалишин, закованный в кандалы, остался в камере один и до конца постиг, что иллюзиям и надеждам нет места, он впервые ощутил всю искусственность былых своих представлений о собственном месте в жизни.
Он думал о близких ему прежде людях. Об этих обитателях дворцов, о титулованных вельможах, об этих разодетых дамах, прочивших за него своих дочерей и племянниц.
Они останутся безмолвными и равнодушными. Они не подумают использовать свое влияние, свои связи, свою светскую ловкость, чтобы снять с него эти железные цепи, извлечь его из этой жуткой камеры, которая стенами своими, их тупой нерушимостью напоминает гроб.