Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
— Это что такое? — спросил он у соседа по угловому дивану, где устроился среди незнакомых.
— Вы что, не знаете Никиту Муравьева? Шутит...— бросил через плечо сосед.
Молодой чиновник, стоявший у окна, поднял руку, заявляя о желании говорить. Все сразу умолкли, а Муравьев приставил гитару к борту дивана.
И серьезность выражения лица, и порывистость жестов, и вспыхнувшие глаза, и голос, подкупавший искренностью, — все свидетельствовало, что это не рядовой член общества, а один из его вдохновителей.
Завалишин был в этот момент
— Давайте послушаем Рылеева, — перебил его тот. И, чтобы смягчить неловкость, добавил: — Я слушаю его впервые.
Завалишин с неудовольствием отошел от сапера и устроился подле Феопемпта.
— Вот настоящая звезда этого тусклого небосклона,— бросил он Феопемпту так, что слышали и другие.
«Рылеев, — соображал между тем Феопемпт. Он уже слышал эту фамилию. — Ах, да! Он служит в правлении Российско-Американской компании. Василий Михайлович считает его одним из наиболее толковых и, главное, неравнодушных работников компании».
Между тем Рылеев говорил... И как только раздался его звучный баритон и, все ускоряя ритм, потекла его речь, — тишина в зале углубилась еще больше. Теперь оратор говорил порывисто и властно. Он говорил о великих исторических задачах, стоящих перед российским обществом, о его священном долге перед народом. О серьезности момента, о позорном поведении царя и его министров в деле Семеновского полка. С гневом и возмущением говорил он о палаче и мракобесе Аракчееве.
Феопемпт слышал трудное, громкое дыхание собравшихся членов общества. Волнение охватило его самого. Он с трудом сдерживался от желания вскочить и куда-то бежать, что-то сейчас же сделать. Было такое ощущение: если эта гневная речь поднимется еще на одну ступень — надо будет немедленно дать выход накопившимся чувствам.
С кресла у клавикордов поднялся офицер, в сдержанной напряженности которого было что-то трагическое. Он вышел на середину зала, составил каблуки и твердым голосом заявил:
— Поручите мне. Я убью тирана.
Его слова вызвали взрыв: почти все вскочили с диванов.
— Ты безумец! — кричали одни.
— Революцию делают герои! — возражали другие.
Рылеев поднял руку, давая понять, что он еще не кончил. Но возбужденные офицеры, перебивая один другого, не давали ему продолжить.
Завалишин, бледный от охватившего его волнения, сидел закинув голову назад. Руки его в широком жесте охватили подлокотники кресла. Он оставался недвижим, но видно было, что все в нем бушевало.
— Господа! — громко воскликнул, перекрывая шум, Муравьев. — Приберегите ваш энтузиазм и энергию до нужного момента. Так мы никогда не придем к соглашению. Чем больше шума, тем меньше дела.
Эти слова несколько охладили собравшихся.
— Господа, — воспользовался паузой один из хозяев.— Я предлагаю выслушать прибывшего к нам одного из членов Южной управы.
Постепенно все возвращались на свои места. Хозяева вполголоса совещались с плотным, плечистым полковником. Спокойные, сдержанные жесты этого человека выдавали его властный, волевой характер. По его лицу было видно, что он чем-то недоволен и не очень расположен высказываться.
— Господа,— выйдя на середину зала, сказал старший из хозяев. — Уже поздно. Кроме того, чтение важнейшего документа, привезенного полковником Пестелем, требует серьезной подготовки. Я предлагаю сегодня всем разойтись. Чтение назначим на один из ближайших дней. О месте и времени все будут оповещены.
Завалишин подошел к хозяину и недовольно заметил:
— Вот так всегда. Я, господа, хочу предложить более тщательно готовить наши встречи и не устраивать их без крайней необходимости. Огонь, пылающий в наших душах, надо беречь. Расточительство энергии хуже расточительства материального. Она невозобновима.
Он, видимо, собирался произнести длинную речь, но хозяин перебил его, взяв под руку:
— Дмитрий Иринархович! Ты, конечно, прав, и это сознаем мы все, но сейчас важнее всего добиться деловитости, серьезности, последовательности всех наших действий.
Завалишин досадливо освободил свою руку. Эти люди не понимают, что он более, чем кто-либо, владеет секретом истинной деловитости и государственного размаха мысли и действия.
Выходили постепенно, по два-три человека. Оглядевшись, шли в разные стороны. С набережной уходили в переулки.
Седая луна, кивая и вздрагивая, проплывала среди мелких высоких облаков. Она отражалась в черных водах узкого, кривого канала, и эти воды казались глубже и таинственней. Собаки брехали где-то в усадьбе, и редкие прохожие и еще более редкие извозчики почти не нарушали тишину петербургской ночи.
МОСКОВСКАЯ ВСТРЕЧА
Яковлев, в лицее его называли «паяс», встретил Матюшкина взрывом радости.
— Всесветный бродяга!.. Ты у кого остановился? У Бакунина? Ах да! У тебя же мама здесь, милейшая Анна Богдановна. Но скоро я тебя не выпущу. Ты, конечно, начинен впечатлениями. Ты же неоценимое сокровище! Чтобы не сбежал, будешь выходить на улицу по особому разрешению с провожатым. Сейчас же пошлю человека объехать всех наших.
Он помогал Матюшкину снять шубу, вертел его во все стороны, не переставая говорить. С таким шумным радушием Яковлев встречал всех проезжавших через Москву бывших лицеистов. А этот, путешественник, как слышно, побывал в таких местах, куда и Макар телят не гонял, где и человеческая нога не ступала.
Матюшкин не пытался протестовать. Он весь отдался этому гостеприимству. Он подчинялся, как ребенок. С милой, покорной улыбкой он садился за стол, ел, пил, чокался, присоединялся к тостам. Объятиями встречал появлявшихся один за другим друзей. В Москве их оказалось немало. И Пущин, и Кюхельбекер, и Данзас, и Елович, и Пальчиков, и Бакунин. Все лицейские.