Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
Неизвестно, чего было больше в этом молодом человеке— самоуверенности или наивности. Впрочем, эти два качества нередко отлично уживаются в одном человеке.
Пройдя три океана, посетив Русскую Америку, Завалишин преисполнился новыми впечатлениями, а заодно и вновь возникшими идеями, которыми счел нужным, в дополнение к мыслям, содержавшимся в его первом письме, поделиться с царем.
В Охотске Завалишин сел в кибитку и помчался через бескрайнюю Сибирь в столицу.
Наблюдения в Русской Америке привели его к мысли, что вопрос о дальнейшей судьбе и развитии этих обширных земель надо решать неотложно и основательно. Либо Россия завладеет всей северной неиспанской частью американского побережья Тихого океана, либо она должна уйти из Америки вовсе.
Проехав в кибитке Сибирь, Завалишин, как он сам говорил, «вложил персты в раны». К вопросу о колониях прибавился еще один — состояние и судьба этой огромной части страны.
Со всей горячностью юных лет он выслушивал всех, кто, принимая его за персону важную и облеченную полномочиями, молил повергнуть к стопам царя их письменные и устные просьбы и жалобы. Страшную повесть о нищете и бесправии несли эти слезные рассказы.
Завалишин не уставал внимательно выслушивать просителей и жалобщиков, вел запись бесед. Оставаясь один, он группировал жалобы по городам, губерниям и вопросам, уверенный в том, что делает большое государственное дело.
Он проехал только часть пути, но его уже нельзя было ничем удивить. Обширный и богатый край был поражен язвой бесправия и казнокрадства. Он был отдан в руки чиновных насильников, отделенных от верховной власти неодолимыми пространствами и круговой порукой.
От города до города надо было ехать неделями, от поселка до поселка — сутками. Времени на раздумья хватало. Везде царил внешний покой. Величие и первозданность сопрягались в единое целое, имя которому оставалось одно — Сибирь. На паромах или по льду он пересекал могучие реки, равных которым не было в Европе.
Он наносил визиты губернаторам и городничим. Самоуверенность этого молодого человека наводила местных сатрапов на подозрения, но Завалишин уже усвоил правило — оглушать их письмом самого царя, вежливо приглашавшего юного флотского офицера в Зимний дворец.
Местное начальство пожимало плечами. Черт его знает, что за птица! Ничем не корыстуется, ничего, кроме свежих лошадей, не просит, не требует. К намекам глух. О столичных персонах говорит как о равных. И одно только подозрительно — все свободное время, даже у церкви, у бани, у крыльца губернского или уездного управления, с записной книжкой в руках с необычайным терпением пишет и пишет, а что пишет — неизвестно.
Кончилась подобная зеленому океану тайга, прошли скучные бескрайние степи, мягкие холмы и глубокие реки Урала. Сибирский говор ямщиков сменился волжским оканьем.
Даже родной Симбирск, даже златоглавая Москва не задержали путешественника. Он рвался в столицу. В столице — Зимний дворец. Во дворце — царь. О, сколько он должен рассказать монарху, одного слова которого достаточно, чтобы встряхнуть, оживить, осчастливить страну.
Сутками покачиваясь в кибитке, он искал, находил и записывал наиболее убедительную форму для будущих доверительных бесед с Александром.
И вот — столичная застава. Полосатые будки, дома, соборы. Затянувшаяся осень, черная вода Обводного и, наконец, Галерная. Свои дорожные мысли Завалишин в первую голову обрушил на Василия Михайловича.
Головнин, дважды побывавший в российско-американских владениях и основательно изучивший положение в этой отдаленной части земного шара, выслушал юного прожектера не перебивая. Его уже не поражала легкость суждений лейтенанта, с плеча рубившего большие и малые гордиевы узлы и убежденного в том, что его доводы .неотразимы и что все, от императора до канцеляриста, живут по законам его, завалишинской, логики.
Многое из рассуждений Завалишина напоминало Головнину его собственные мысли и рассуждения. В свое время он трудолюбиво привел в порядок все свои дальневосточные впечатления, сделал все, что только мог, чтобы заинтересовать ими учреждения, комиссии, департаменты столицы, но ничего, кроме лестных слов в свой адрес, не достиг.
А этот юноша считает, что его наблюдения и соображения будут подобны взрыву пороховой бочки, а то и целой крюйт-камеры. По его рассказам, он торопился в столицу через бесконечную Сибирь, вместо того чтобы совершить более удобный вояж на одном из судов Российско-Американской компании, исключительно из политических и государственных соображений.
О молодость! Разве она может познать и оценить силу и упорство зла! Мимо ушей пропускает она скептические намеки людей опыта и разочарований... Каждое новое поколение считает, что время отцов и дедов, уходя, уносит нравы и обычаи, от которых одуряюще несет застойным запахом праха. Оно полагает, что именно с ним нисходит в мир благословенное, долгожданное царство правды и разума.
Завалишин был убежден не только в силе и правильности своих наблюдений, но и в убедительности и неотразимости своих выводов. Получив приглашение ко двору, он еще больше убедился в своем предназначении. Это он усмотрел необходимость перемен, он описал со спокойной ясностью, подобающей государственному мужу, болезни страны, которую проехал из конца в конец и о которой прочел все, что было написано до него. С той же ясной, спокойной убедительностью он указал путь оздоровления. Надо быть безумцем, чтобы не воспользоваться так легко идущими в руки мудрыми советами, тем более что сам советчик готов отдать все свой силы для последовательного выполнения подсказанных им предначертаний.
Голова Завалишина действительно была начинена рядом мыслей, достойных недюжинного государственного деятеля, а сердце — глубокой верой в их неотразимость.
Между тем шли дни за днями, а из Зимнего дворца не было, как говорится, ни ответа, ни привета.
— Это все проклятое наводнение! — успокаивал и утешал себя Завалишин.
— Кое-кто за это наводнение благодарит бога. Пудовые свечки ставит, — говорил повзрослевший, также вернувшийся из второго путешествия Феопемпт.
— Как это? — удивлялась Евдокия Степановна. — Такое горе, столько беды, а ты говоришь — благодарят бога.
— Говорят, в Зимнем после наводнения до сих пор не могут опомниться. По примеру царя считают его божьим наказанием. Попам, кликушам раздолье. Совесть нечиста! — раздражался Завалишин. — Вот и получается: вместо дела — одни молитвы.
— Напрасно так говорите, — останавливала его хозяйка. — Нечего бога гневить.
Но Завалишин говорил еще резче:
— Вместо возни с монахами да богомольцами надо бы делом заняться. Всюду люди не те. Не тем занимаются. Для всех уже, кажется, ясно, что положение стало нестерпимым. Казнокрадство доведено у нас до узаконенного состояния... И я не побоюсь прямо обо всем сказать государю! — горячился Завалишин. — Только бы он меня принял.