Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
— Да вот примет ли? В этом вся штука, — скептически размышлял более трезво настроенный Феопемпт.— Василий Михайлович ведь уже предсказал тебе, что не примет.
— Ну, если не примет, — тогда...
— Что тогда?
— Увидите! — загадочно бросил Завалишин и, попрощавшись, ушел.
Наивный Завалишин не знал, что царь ответил ему по подсказке Аракчеева. Можно было отказать и сразу поставить юношу на место. Но у Аракчеева был свой расчет. Теперь этот вольнодумец и опасный прожектер — на уздечке ожидания, и за ним легко будет следить.
НО ТАК НЕ БУДЕТ ВЕЧНО
Обильно выпавший пуховый снег украсил улицы столицы. Было свежо, но не ветрено. Лошади легко несли опушенные мехом барские саночки. Тяжело, со скрипом тянулись деревенские обозы. Дворники, закончив дневные работы, усаживались у ворот особняков, построенных на главных улицах богачами и знатью. День кончался. Солнце по-зимнему рано спряталось за постройками, оставив небосклон догорать, а окна слегка золотиться последними отблесками потухающей зари.
Завалишин шел легким, молодым шагом. Поскрипывали новые сапожки, в такт им скрипели промерзлые доски деревянного тротуара, и под этот бодрый, веселый перебор шагов уверенно думалось.
Он шел к старейшему вельможе Николаю Семеновичу Мордвинову, в чьем особняке, вопреки общему состоянию умов российской знати, высказывались свежие мысли, пусть и непоследовательные и противоречивые, но все же самостоятельные и деловые.
Завалишин шел по набережной и был полон энергии. Если сам Мордвинов зовет его к себе, значит, он, Завалишин, произвел на него большое впечатление. Да и как могло быть иначе?! В прошлую встречу в правлении Российско-Американской компании Николай Семенович, не перебивая, слушал его бойкую, можно сказать, вдохновенную речь о будущем Русской Америки — речь, в которой он призывал сановников, возглавлявших Российско-Американскую компанию, посмотреть на дела в этой части земного шара, как подобает представителям великой империи. Сейчас идет раздел земных пространств. Российские предприимчивые люди перешагнули из Азии в Америку. И они остановились на достигнутых рубежах только потому, что государство не поддержало их по-настоящему. Ему, моряку, эти отдаленные, но богатые берега Монтерея и Калифорнийского залива уже кажутся вторым парадным крыльцом обширной русской земли. Нужны только решимость, инициатива и, конечно, большой, сильный флот.
С этими мыслями он вступил в обширный темноватый коридор мордвиновского дома.
Граф принял его, сидя в глубоком вольтеровском кресле, в шлафроке екатерининских времен. На коленях лежала книга с золотым обрезом, в кожаном, с тиснением переплете.
Поздоровавшись, он указал Завалишину кресло. Рядом, у дубового с резьбой стола, в вольной позе примостился молодой человек в штатском. Это был секретарь Российско-Американской компании Кондрат Рылеев.
— Решил, что вам надо быть друзьями, — сказал Мордвинов. — Вот и пригласил вас поскучать со стариком.
Молодые люди поклонились друг другу.
— Я знаю, вы знакомы. Но я считаю — этого мало. Вам подобает быть друзьями. Сойдетесь ли вы во всех вкусах и мыслях — не знаю, но не сомневаюсь во взаимном доброжелательстве.
— Сейчас каждый порядочный человек, не уклоняющийся от полезного общественного действия, дорог и желателен, — медленно, выбирая слова, произнес Рылеев.
— И люди, полагающие свой общественный долг выше эгоизма, должны действовать совместно! — горячо подхватил Завалишин. — Всякое живое начало может возродиться только в живой личности. Поэтому в начале всего лежит личный подвиг!
Настроение, которое донес до мордвиновского особняка Завалишин, все еще не рассеялось. Этот белый покров зимы! Эта величавая, закованная в лед Нева!.. Нет, он не в силах говорить сдержанным языком аристократической гостиной.
— Я шел к вам и думал о совершенстве человека, о великой, заложенной в нем гармонии и о несовершенстве общества, которое препятствует ему быть самим собой.
— Ну, ты известный филозоф! — засмеялся Мордвинов. — Со времен греков известно, что филозофы суть украшение общества и вместе элемент беспокойный и, по большей части, бесполезный.
— Мысль бесплотна, но придайте ей силу, и она победит грубое противодействие.
— А отсюда и смысл общественного устройства, — вдруг вступил в разговор Рылеев. — Для нас порядок и свобода суть понятия нераздельные и немыслимые одно без другого.
— Совершенно с вами согласен, — подхватил Завалишин.— Но позвольте заметить — развитие политических понятий и нравственных не может быть предметом дарения свыше, а должно идти с ростом сознания, научного образования и накопления истин.
Мордвинов слушал молодых со вниманием, стараясь по доброй старой привычке увидеть за словами, вошедшими в обиход за последнее время, нечто такое, что было бы доступно пониманию без досадного тумана.
— Мое дело сделано, — сказал он, дергая сонетку комнатного звонка. — Как я понимаю, вы найдете путь друг к другу. А теперь вспомним старую русскую поговорку: не красна изба углами, а красна пирогами.
Он сделал знак появившемуся лакею и поднялся с кресла.
Отсидев за столом в оживленном разговоре и распрощавшись с хозяином, уже на улице Завалишин воскликнул:
— Каков старик! Сколько в нем ума и силы.
— А не кажется ли вам, что эти сила и ум на холостом ходу? — заметил Рылеев.
— В условиях наших... но если бы...
— Если бы? А что, если бы?
— Знаете, что я вам скажу? — Завалишин вдруг остановился. — Зачем он пригласил нас к себе познакомиться, уже зная, что мы знакомы?.. А не осведомлен ли он о тайном обществе?.. И быть может, хотел послушать нас, втайне сочувствуя нашему делу?..
— Не будем стоять, двинемся дальше, — предложил Рылеев.
Несколько минут оба шагали молча.
На углу, где пути их расходились, Рылеев сдержанно сказал:
— Вы, пожалуй, правы... И это весьма печально.
Завалишин остался недоволен собой. От встречи с Мордвиновым он ожидал большего. Присутствие Рылеева помешало ему развернуть перед Мордвиновым все свои идеи, только в общем плане изложенные на собрании правления Российско-Американской компании...
По укоренившейся привычке, несмотря на поздний час, он зашел на Галерную. В кабинете Головнина окна были темны. Этот мрачноватый, серьезный человек все больше становился судьей его мыслей и поступков. Он редко высказывался, но в его лице Завалишин все чаще улавливал то, что ему было необходимо.