Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
— Барыня, — сказал рулевой, — вода начинает спадать. Как бы нам не сесть на мель.
Головнина испугалась. До мужа не добраться. Дома дети. Она передала на большую военную шлюпку все свои запасы и направилась домой.
— Ради создателя, — умоляла она, — ни слова генералу о том, что мы выезжали на шлюпке.
Тревога долго не оставляла ее. Но к вечеру Нева присмирела. Город приходил в себя.
Василий Михайлович, прибыв в адмиралтейство, пережил один из самых трагических моментов своей жизни. По положенным наспех доскам он поднялся на помост, с которого была видна картина разрушений. Еще не достроенные суда лежали на боку, наполовину в воде, посреди строительного материала, хаотически вздыбленного ворвавшейся стихией.
Он молча выслушал жалобы и объяснения начальника работ. Что, в сущности, мог ему сказать этот взволнованный и огорченный человек?
Мало-помалу Головнин освобождался от первых ощущений этой оглушающей картины стихийного разрушения. В нем оживал деловой ум организатора, начальника, отвечающего за все.
Наводнение ворвалось в жизнь столицы, как пенная штормовая волна врывается на палубу корабля, делая ее ареной роковых и необоримых сил. Размеры бедствия выявлялись не сразу. Каждый час приносил новые вести о причиненных несчастиях.
В памяти стариков еще живы были страшные дни наводнения 1777 года. Тогда вода затопила большую часть города. Фонтанка, Мойка, каналы вышли из берегов. Даже крепкой кирпичной кладки церковь в Галерной гавани была повреждена, а унесенные водою дома насчитывались десятками. Корабли, стоявшие у набережных Невы, бросало из стороны в сторону, они попадали на мель и превращались в обломки, теряя мачты и такелаж. Сорок семь пушек Кронштадтской крепости были снесены с места, повреждены, избиты, несмотря на свою многопудовую устойчивость.
Но бедствия, причиненные наводнением 1824 года, далеко превзошли наводнения екатерининских времен. Только в одном Кронштадте были разрушены двести тридцать казенных и частных домов. При этом в воде нашли свой конец семьдесят шесть человек.
С волнением рассказывал Головниным обо всех этих бедствиях приехавший в Петербург Рикорд.
— Казалось, что весь остров уходит в морскую пучину. Вода смывала не только обыкновенные дома, но и крепостные валы. За Петербургскими воротами снесло пеньковый магазин.
— Невозможно было выйти на улицу, — вторила мужу Людмила Ивановна. — Я не могла смотреть, как падали под ударами ветра и подхватывались волнами дети и женщины. Нет, никогда не забыть этой картины!
— Больше ста кораблей были в тот день в Кронштадтских гаванях. Вряд ли уцелел из них десяток, — продолжал Рикорд. — Канаты не выдерживали. Корабли срывало с места, они носились по гавани, сшибались, превращали в уродливый лом мелкие суда. Волны швыряли их друг на друга, разбивая в щепы. Словом, тебе, Василий Михайлович, предстоит начинать все сначала.
Головнин молчал. Он мог бы рассказать о разрушениях в адмиралтействе, но не находил слов. Это были не просто корабли, фрегаты, бриги. Это были его дела, его детища. Никакое побоище, никакое поражение не могло по своим последствиям сравниться с этим стихийным бедствием.
Предстояло действительно начинать сначала. Одна уборка обломков, прочно засевших на мелях, и выброшенных на набережные разбитых судов будет тянуться месяцы, а то и годы. Вскоре наступят морозы, скуют льдом и обломки, и бревна, и щепу. Даже снег не сразу укроет эту картину разрушений.
А народ, населявший гавань и острова, потерявший и кров, и имущество, с ужасом ждал первых морозов запоздавшей зимы, не менее грозной для них, чем наводнение.
Большинство столичных представителей власти после наводнения сразу же приступили к обсуждению его последствий. А сам миропомазанный монарх больше и сильнее переживал, так сказать, его мистическую сторону. Если бог царит всевластно и всеразумно где-то там, на небесах, откуда нисходят вихри и бури, светит солнце и падают на землю град и иссушающая жара, — то и это бедствие послано на землю его волей, перед которой остается склониться и рабу, и помазаннику.
В свой черед предстали перед Александром с докладом управляющий морским министерством фон Моллер и Головнин, приглашенный по личному приказу царя.
— Как ни горько это сообщать, — начал Головнин, — но начатые с соизволения вашего величества первые шаги по восстановлению отечественного флота если не сведены на нет стихийным бедствием, то во многих случаях возвращены к исходному положению.
— Бог не благословил твою деятельность, генерал, — произнес император, глядя в дальний угол обширного кабинета.
Головнин продолжал, игнорируя и смысл, и тон этой сентенции:
— Встает задача с удвоенной силой трудиться над созданием отечественного флота, для чего я всеподданнейше ходатайствую о новых кредитах в размере...
Глаза Александра приобрели оловянный оттенок, который был свойствен всем детям Павла I и свидетельствовал о наступавшем внутреннем ожесточении. (Аракчеев лучше других умел угадывать эти приступы и пользовался ими с ловкостью гипнотизера.)
— Я ценю твою настойчивость и преданность делу, — перебил Головнина император, — но сильно опасаюсь, что после понесенных потерь будет возможно остаться в пределах прежних планов.
— Совершенно верно, ваше величество. Сами стихии указывают нам новый путь. Если начинать снова, то с более решительными усилиями. С новой мыслью.
— Что ты имеешь в виду, генерал?
Стоявший, подобно облаченной в мундир кукле, Моллер вздернул плечами, но тут же принял обычную почтительную позу. Он ведь предупреждал, что этот путешественник — своеобразная фигура.
— Вашему величеству, разумеется, известно, что в семьсот девяносто девятом году первый в мире английский королевский флот потерпел сокрушительное поражение от самого молодого американского флота, состоявшего всего из шести фрегатов и нескольких мелких судов. И притом не в американских, а в английских водах. Один американский фрегат взял в плен английские суда «Гербер» и «Ява», другие овладели «Македонией», корветом «Васп» и бригом «Фролик».