Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
Сперва были допросы — один, другой, третий... Предъявленные обвинения Завалишин упорно отрицал. Тогда ему прочли показания «раскаявшихся». Устроили очные ставки. Перепуганный насмерть мичман Дивов повторил свое показание: первым, кто рассказал ему о тайном обществе и внушил мысль о ниспровержении и истреблении царствующей фамилии, был Завалишин.
Он больше не стал таиться... И вот теперь он здесь...
Боже, это, кажется, опять крыса! Ему хотелось неистово кричать, протестовать, возмущаться. Как может идти своим чередом там, за стенами, за Невой, за каналами, жизнь, если рядом существует этот каземат с грязным полом, крысами, запахом плесени!
Но тут же к нему вернулось трезвое ощущение действительности. Да, он больше не сын заслуженного генерала, не пасынок богатейшей помещицы, не желанный гость аристократических салонов. Он — государственный преступник, покушавшийся на цареубийство. А такому могла быть только одна кара — смертная казнь.
Сколько же силы понадобится еще для последних шагов, чтобы, не падая, переступить этот трудный порог?!.
Головнин приехал домой необычно поздно. По тому, как разговаривал он с Григорьевым, как несколько раз откашливался, как быстро прошел в кабинет, Евдокия Степановна поняла — муж не в духе, чем-то расстроен и, следовательно, надо дать ему успокоиться.
Была подана закуска. Борщ дымился на столе, но хозяин не выходил из кабинета.
Евдокия Степановна подошла к двери, раздвинула драпри, прислушалась. Муж ходил по кабинету, что-то искал по шкапам, что-то перекладывал, бросал на диван какие-то книги и папки.
Наконец Василий Михайлович вышел. Сразу подошел к жене и нежно и долго целовал ее руку. Когда он поднял голову, она прочла в его глазах печаль и затревожилась:
— А где Феопемпт?.. Взяли?!
Таиться, тянуть дольше не было смысла, и Головнину оставалось только кивнуть головой.
Евдокия Степановна замерла, схватилась за сердце...
— Ты, Дуня, особенно не беспокойся. Я Феопемпта знаю. Ничего за ним нет. Поспросят и отпустят.
Она смотрела на мужа в упор, и в глазах ее легко было прочесть, как боролись в ней естественное сомнение с привычкой доверять словам мужа.
— За тебя боюсь очень. У нас дети...
— За меня не бойся. Могло быть. Миновало. Царь ко мне внимателен. Я ему нужен.
Пообедав, Василий Михайлович ушел в кабинет. Евдокия Степановна осталась у стола. Она сидела, положив руки перед собою на скатерть, смотрела в одну точку, и мысли ее были за Невою, за низкими тяжелыми стенами, мимо которых она равнодушно проходила много раз и которые только теперь приобрели в ее глазах особое значение. Такой веселый, такой живой и отзывчивый брат ее брошен в эту страшную крепость-тюрьму. Как жесток злой и мстительный царь! Недаром его так ненавидят и еще больше боятся. Как должно быть тяжело мужу. Ах, сколько раз говорила она Феопемпту — надо держать язык за зубами, надо помнить, что и стены имеют уши. Безумный, неосторожный мальчик.
Наверху заплакал ребенок. Она пошла в детскую.
На другой день в адмиралтействе предстояла закладка линейного корабля. Головнин подумал: вот случай переговорить с царем о Феопемпте. И тут же мысль: не повредит ли это шурину? Он, конечно, ни в чем серьезном не замешан. Лучше переждать.
Николай благодарил Василия Михайловича.
— Сам-то ты доволен?
— Ваше величество! Я рад бы каждый день закладывать и спускать на воду все новые и новые боевые корабли флота России.
— Я уверен в тебе. Работай спокойно.
О Феопемпте ни слова.
Головнину дано было не только много видеть, но и сравнивать, оценивать, чувствовать и познавать меру вещей. Бравада, бессмысленный риск были ему несвойственны и даже противны.
То, что случилось четырнадцатого декабря, не было для него неожиданным. Эти люди шли на риск. В случае неудачи они приносили себя в жертву. Лучшие из них считали, что такая жертва нужна и благородна. В сущности, и он согласен был с ними. Только никогда это не было ни записано, ни сказано.
А позже он понял: царю надо было обезглавить молодежь. Ни Мордвинова, ни Сперанского, ни Сенявина, ни Ермолова он не тронул. Без молодежи они ему не опасны...
Тревожные думы владели Головниным после ареста Завалишина. Прошли месяцы беспокойного ожидания неприятностей, а может быть, и ареста. Что происходит там, за стенами Петропавловки? Что говорит о нем на допросах этот частый посетитель его семьи? На словах лейтенант был смел и решителен. Но слишком он молод, несдержан и избалован.
Шли слухи, что царь сам руководит следствием и теперь неистовствует на допросах, что подследственных по его приказу заковывают в ручные и ножные кандалы, содержат в ужасных условиях, что допросы идут и день и ночь, что одного из подследственных император ударом по лицу свалил на пол.
Размышляя о характере подсудимых, из которых многие были ему знакомы, Головнин понимал, что они поведут себя по-разному, как разны были они и по характеру, и по степени участия в движении, и по стойкости убеждений, и по роли, какую играли в тайных обществах. Разве можно сравнить спокойного, серьезного и уже немолодого, с большим опытом службы и плаваний, Торсона с юным Завалишиным? Или умного, деятельного Пестеля с пылким и несдержанным Каховским?
Так день за днем, в приступах тревоги проходили для Головнина недели, долгие месяцы.
Сам он, с присущей ему стойкостью, не подает виду, что на душе у него неспокойно. Он погружен в работу, которая с воцарением Николая приобретает все больший размах. За работой он забывается. Требования к нему растут. Нужны не только деньги и материалы. Нужны люди, много знающих, опытных людей. Их надо искать. А кто поможет в этих поисках? Головнин собирает старых строителей, знающих, где можно найти конопатчиков, медников, столяров и других мастеров сложного судостроительного дела.
Очень часто он опаздывает к обеду, ест подогретый суп, стараясь смешинкой, лаской к детям внести в семейную атмосферу былую легкость и спокойствие. Наблюдая за женой, он видит — нет-нет, да и слезы блеснут, и тяжелая капля побежит по щеке.
Стало несколько спокойнее, когда узнали — Феопемпт отделался дешево, переведен на Черноморский флот.
ТАКОВО БЫЛО НАЧАЛО ЦАРСТВОВАНИЯ
Двадцать четыре головы должны были слететь с плеч под топором палача. Пять человек присуждено было четвертовать. Но приговор царь изменил. Четвертование заменил виселицей. Плаху — бессрочной каторгой. От двадцати четырех, в том числе и от Завалишина, смерть отошла в сторону.