Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
— Господи! Даруй воинству нашему побе-е-е-е-ду над супостатом... — Воинство полезло на худую телегу. Староста стегнул коней. Скрюченными, желваковатыми пальцами сжимая крест, поп тянул руку повыше: — По-бе-ду-у-у и одоление!..
Телега, заскрипев, покатила в улицу. Толпа бросилась следом.
Поп опустил крест, отсморкался и, взглянув на Шелихова старческими слезливыми глазами, сказал:
— На страдания рождается человек, как искры, чтобы устремляться вверх... Так-то...
И, завернув крест в полу рясы, пошёл к церкви. Старый, согнутый и, видно было, ненужный сейчас
Староста, руки расставив, расталкивал народ у волостной избы.
— Давай, ребятушки, — уговаривал неуверенным голосом, — так начальство распорядилось. Оно спросит...
Мужиков пожалев, Григорий Иванович и о другом подумал: «Не ко времени в столицу еду». Но за спиной лежали тысячи вёрст, да и не с пустыми руками он ехал. Ни много ни мало, а приведённые под корону державы Российской земли вёз и надеялся — ехать может смело. Да и не по-шелиховски было возвращаться с половины дороги.
Отвернули от схода тележку, и ямщик взмахнул кнутом. Тележка побежала бойко. За деревней, на открытом месте, морозец покрепче землицу прихватил, и колёса пошли по гладкому.
— Эй, эй! — прикрикивал ямщик. — Шевели копытами, волчья сыть!
А у Григория Ивановича всё бабий вой в ушах стоял скорбный.
Ямщик повернул к нему рябое лицо:
— Что заскучал, барин? — И, не дождавшись ответа, добавил: — Мужиков пожалел? А ты не жалей. Мужик в России как трава растёт. Вытопчут, другая поднимется. — Взялся за кнут и опять глаза на седока скосил: — Россию-то матушку, как овцу, стригут... А то что ж — забалуют ещё мужички...
Шелихов промолчал.
Ямщик поднял кнут и ударил коней.
— Эй, эй! — крикнул. — Весёлые!
В голосе у ямщика что-то дикое прозвучало.
Кони пошли намётом.
Путь до Питербурха труден, но Шелихов успел окрепнуть после похода и поднабрать сил. Правда, лицом потемнел и в глазах у него появилось новое: тяжелее, пристальнее глаза стали, ну да на каком лице вёрсты пройденные и годы прожитые следа не оставляют? Оно, конечно, бывает и так: ведомо — человек прожил столько, что и двум бы хватило, а он, как отрок, и ногами взбрыкивает. Но да то люди из тех, что пороху не выдумают и за все прожитые годы рук не обмозолят. Говорят — человек хороший из одного мешка два помола не делает, а такой вот, с личиком розовым, норовит не два, а три выкрутить. Но Григорий Иванович не из этих был — вот лицом и потемнел. А так по-прежнему в движениях размашист и голосом не робок. Да и глаз не отупел у него, не налился белой, незрячей мутью.
Ехали по Сибири, голову чуть не отвертел. И не впервой ехал-то дорогой этой, но, видать, ранее моложе был, рот только разевал от удивления, а сейчас вошёл в зрелость, и земля по-другому ему себя показывала.
Богатющие земли лежали вокруг. Смотрел: вон поля раскинулись и ни конца им и ни края. Травы волнами ложатся под ветром. Да и травы какие! Человек на коне въедет, и не увидишь. Лес стоит: деревья неохватные, макушки упёрлись в небо. С ветки на ветку прыгает белка, распушив хвост. А другая, какая из игривых больно, и через дорогу махнёт, над конями пролетит рыжим платом. Кони всхрапывали, вскидываясь. Белки не счесть было в лесах. А реки, озёра —
Как-то остановились у клина раскорчёванного и поднятого под хлеба. Григорий Иванович в пахоту руку запустил, и она по кисть как в пух ушла. Коричневато-чёрная земля легка была, рыхла, рассыпчата.
Мужик со стороны подошёл, глянул, как Григорий Иванович землю ласкает на ладони, сказал:
— Добрая земля — полная мошна.
— Да, — ответил Шелихов, — с такой землицы зерном обсыпешься...
Мужик улыбнулся.
Но ведомо было, что на земле в Сибири лишь половина богатства, а половина вторая под землёй лежит. Уголь, железо, золото, серебро. Наверное, и другого чего немало. Да кто знает, кто земли те копал? Так, только кое-где ковырнули.
— Эх, — не раз говорил Григорий Иванович, — край сей — дно золотое. — Хлопал с сердцем по полам пропылённого в дороге кафтана: — Здесь бы живыми руками взяться.
Но знал, что хлопал зря.
Сибирские чиновники спать были горазды и борзы до взяток. А что земля богата — то пусть её.
Ещё и говорили иные:
— Эко, удивил! Земли богаты... Да они на всей Руси не бедны. Возьми, что курские края, что липецкие, у западных самых границ, на юге. — Кафтан расстегнёт от полноты чувства и под мышками поскребёт с удовольствием. Лицо благодушное, живот сытый вперёд прёт. Крякнет: — Не обижены Богом — слава Создателю...
И другое баяли. Дорога длинна, разговоров немало было:
— Неторопно надо... Знай работай, да не потей. Так-то лучше... И у отцов так было, и у дедов...
Шелихов горячился. Но служивый какой человек глянет глазком, жирком заплывшим, и ежели не скажет, то подумает: «Молод... Обтерпишься, али обомнут».
Вот и весь разговор. Поудобнее устроится в возке лицо должностное, а воротник у него бобровый, шапка из песца, и под сиденьице положил он кошель непустой.
«Дубиной их только проймёшь, — думал Григорий Иванович, — дубиной».
А дубина-то службу ему уже добрую сослужила.
Вцепились в него компаньоны по возвращении из похода. Зубками ухватили за самое больное, до костей чуть не достав, но он вывернулся. Сам на дыбки поднялся и взъярился. Тут и племяш голиковский наперёд выскочил. Из-за пазухи листки жёлтые достал и затряс ими перед лицами разгорячёнными.
— Вот, вот, — крикнул, — у меня опись всем мехам, что заготовлены. До последней шкурки. — Всё-таки показал себя. Наконец-то, наверное, время пришло его. Рот перекосил: — Я тоже не дремал, — сказал, — всё сюда занесено.
И ещё раз листочками помахал.
— А ну, — потянулся к нему Шелихов, — покажи.
Взял листки и, не заглянув в них, пополам разодрал. Бумажки в стороны полетели.
Все ахнули.
— В суд, в суд! — закричали разом.
Григорий Иванович выше голос поднял:
— Что бумажки? Я вам меха покажу.
И Голиков Иван Ларионович понял — здесь не поживишься. А ежели и сорвёшь что, то кусок поперёк горла встанет и подавиться можно. Башка-то на плечах у мужика была хорошая. Отступился. Решил: вернее будет миром покончить.