Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Увидел Шелихов: бородёнку Иван Ларионович сунул в рот и замолчал, хотя другие и кричали гораздо. А потом и вовсе от крикунов отошёл в сторонку. Тихохонько так в тень подался, и видно его не стало. И племяша оттёр плечом.
Лебедев-Ласточкин, правда, никак успокоиться не мог. Всё урвать, урвать хотел побольше, но его прижать было нетрудно. Вексельки-то, вексельки, крючком судейским скупленные, в шкатулочке голиковской лежали. А вексельком по головке ударить куда как способно. А всё же навалились на Григория Ивановича сильно. Истинно волки. Обсели вокруг, и глаза блестят. Сейчас бросятся. Вот тут-то он поднялся и дубиной хватил: компанию-де американо-российскую основываю и гарантирую
— Как так?
В круглых глазах изумление. Борода колом вытаращилась.
— А вот так, — отвечал Григорий Иванович и в тот же час в амбары их провёл и показал меха привезённые. — Ну, — сказал, — смотрите, опосля поговорим.
И хотя губы растянул в улыбке, а видно было всё же: этого лучше не замай.
В амбар войдя, опешили купчишки.
Кипами меха лежали, и какие меха! Такое богатство разом на торг выбрось, и ещё неизвестно — кто выиграет, а кто проиграет. Настаивали-то кредиторы: привезённую рухлядишку мягкую расторгуй-де и долги верни. А тут увидели: меха эти и цену собьют, да и прибыль великую дадут хозяину. Ясно было — за такое чудо что в Кяхте, что в Питербурхе деньги большие выручить можно. Сомлели крикуны. Каждый прикинул: а у меня-то что в амбаре? Гниль... Подумали: здесь без крику надо, чтобы не проиграть. И, разбежавшись-то попервам по амбару, собрались в кучу и закручинились лицами. Стояли, покашливали, покрякивали, чесались. Не у одного мысль пробежала: «Поход-то хоть и долгий был, а не в проигрыше Гришка».
Шелихов на купцов взглянул повеселевшим глазом:
— Как? Лаяться будем али лучше по-хорошему поговорим?
Те из иркутских, якутских и охотских толстосумов, что посмекалистее были, поняли — дело здесь великое. Невиданное.
Голиков первым к Григорию Ивановичу сунулся. Давайте, мол, присядем, да слово за слово, не торопясь, всё дело разберём и обговорим.
Присели. Поговорили. И здесь уж никто не торопился вперёд высунуться. Интерес свой помнил каждый.
Лебедев-Ласточкин всё ещё морду воротил жирную, глазом косил, но и он, приметить можно было, смущён. Сидели долго, разговоры разные были: мол-де, и то опасно, и то не вдруг получается, да и от другого оторопь берёт, но к одному сошлись — быть компании.
Лебедев-Ласточкин — на что уж круто начинал, а и он потеплел от разговоров соблазнительных. Вытирая платком толстую шею, сказал:
— Ну, Григорий Иванович, ты как медведь... Сбил-таки нас с ног... Сбил...
Но сказал это добро. Купцы улыбались. Каждому мнилось: дело начинают большое.
— А что, Сидор Петрович, качнём, наверное, копейку...
— Помогай Бог...
— Бог-то, конечно, бог, но и сам не будь плох...
Бороды утюжили. Лица довольные. В глазах любовь. Вот так бывает, а ведь за час до того каждый из этих ласковых, щёки оттягивая, скалил зубы.
С купцами замирившись, Григорий Иванович к губернатору сунулся. Но зная, что сам-то губернатор — Иван Варфоломеевич — больше по представительской части, нежели по делу практическому, кабинет Якоби обошёл, а отворил дверь к Селивонову Михаилу Ивановичу — правителю дел иркутского и колыванского генерал-губернаторства. Прикинул: оно, может, у этого-то мундир победнее и не так золотом шит, но рука у него в губернии далеко достаёт и, главное, за что браться — этот знает.
У Селивонова Григорий Иванович уж не на богатства меховые поднапёр, что обещают земли американские, а показал корзины с образцами руд и углей каменных, найденных на американской земле. Распахнул корзину и показал: вот-де, мол, товар каков — и неказист вроде бы, но ты приглядись и узришь, что эти камушки и над самым красным товаром возьмут
Стоял, прищурив глаза.
Михаил Иванович, встретивший купца весьма прохладно, поднялся из-за стола и камни рассматривать начал. А Григорий Иванович всё новые и новые образцы подсовывал.
— Вот это поглядите...
— Так, так, — приглядывался Михаил Иванович.
— Вот это ещё...
Михаил Иванович молоток достал и несколько камней расколол, оглядел расколы внимательно, прищёлкнул языком.
— Так, так...
И всё перебирал, перебирал камушки, выказав себя рудознатцем добрым. Затем образцы отложил и, взглянув на Шелихова изумлённо, сказал:
— Да ты клад, купец, привёз.
Тут Григорий Иванович и выложил главное.
— Хочу, — сказал, — за Россией земли американские закрепить. И к тому немалое нами положено начало...
Говорил, а сам словно видел и поля, и огороды, и крепостцы.
Вот они — перед глазами. И хлеб под ветром колышется, и крепостцы стены вздымают к небу. Краска на лице у Шелихова выступила, голос задрожал. Видно было: жжёт мужика мечта. Жжёт.
И рассказал и про огороды, и про хлебные поля. В полон искренностью своей Шелихов взял управителя дел генерал-губернаторства.
— Славно, — сказал Михаил Иванович, — ах, славно!
Глаза и у него загорелись. Селивонов знатоком Сибири и Востока Дальнего слыл и людей, что служили делу освоения земель этих, ценил.
Оторваться от корзин не мог Селивонов. И морщинки у глаз лучились у него счастливо.
— Медь это, а? — поворачивал лицо к Шелихову. — Медь! Да ещё и какая. А это уголь... Нет, купец, ты истинно клад привёз.
А Шелихов хоть и знал цену своему товару, но восхищение Селивонова обдавало его жаром. За все невзгоды, страдания, за все дороги и тропы, на сбитых, кровавых ногах пройденные, — наградой радость эта ему была. А человеку награда нужна. Бодрит она его и сил прибавляет.
Верно говорено: не важно, как встречают, важно, как провожают. Встретил-то Селивонов Григория Ивановича неприветливо, а провожая, и до дверей провёл.
Ещё и сказал, улыбаясь от всей души:
— Заходи, заходи, всегда рад буду видеть.
Дверь за купцом закрылась, и Селивонов прошёл к столу. Сел. Взглянул на тускловатое солнце за окном. Растревожил его купец. Растревожил. Под мундир упрятанное ретивое заговорило. Будто глоток свежего воздуха Селивонов хлебнул, увидел паруса косые, ветром надутые, лица мужиков обветренные, море, измятое волной. За бороду себя ухватил управитель пятерней, крякнул. И захотелось ему стать под парус. Так захотелось... А ведь знал и лучше кого иного, что говорил ему купец слова красные, но походы — не только ширь неоглядная да небо впереди ясное, а — и прежде всего — вонь землянок прелая, болтушка из гнилой муки, сухари заплесневелые да стоны товарищей, мающихся цинготной немощью. И подумал он: «Отчего так — затихает боль, забываются страдания, но даль радужная, однажды увиденная, пока жив человек, в памяти остаётся?»
Через месяц, забрав бумаги, написанные Григорием Ивановичем за время плавания, Селивонов составил письмо пространное на имя императрицы и, скрепив его подписью генерал-губернатора Якоби, отослал в Питербурх. Тогда же, призвав Григория Ивановича, передал ему копию этого письма, переписанную губернским копиистом, и присоветовал ехать в столицу.
Вот с этим-то и приехал Григорий Иванович в Питербурх.
На Грязной улице возок запылённый остановился, и Григорий Иванович, кожаный фартук отстегнув, ступил на выстилавшие улицу торцы. Огляделся. За невысокой чугунной оградой, за сосенками зелёными белел дом. Кхекнул Григорий Иванович, прочищая забитое пылью горло, и толкнул тяжёлую чугунную калитку.