Шелковый путь
Шрифт:
— Что ты здесь, как навозный жук в дерьме копаешься? Я предчувствую беду! Слышишь?!
Предводитель войска нехотя вылез из ларя. В карманах его позвякивало, позванивало.
— Мало ли что старики предчувствуют! Вам страшно, а нам всякий раз хвосты поджимать?
— У коновязи свежий навоз.
— Ну и что из этого?
— Свежий, понимаешь? Конский!
— Э, оставь! В ауле траур. На поминки съехались со всех родов. Приезжие с нами связываться не станут. Зачем им рисковать своими головами? Вот и разбрелись, как муравьи. Сам видишь: ни скотины, ни людей. Так не мешай сарбазам. Пусть наберут чужого добра вволю, сколько влезет.
— Если в походе нарвешься на покойника —
Совсем не об этом хотел сказать старик. Он намеревался поведать предводителю о том, что в саване на носилках не было никакого покойника, что здесь затевается что-то подозрительное и их неминуемо подстерегает беда. Но предводитель вновь полез в ларь, и старик сник, приуныл. Он был возмущен и оскорблен поступком жадного человека, позволившего себе небрежно отмахнуться от него, старого, заслуженного проводника, который благополучно провел отряд через безводные пустыни, сквозь песчаные бури, по бездорожью. Не прислушивался предводитель к разумным речам, свысока смотрел на гору, точно на холмик. Самолюбие старика было задето всерьез, от гнева даже щетина на лице встопорщилась. Но ни слова не сказал он больше и решительно направился к своему заморенному коню.
Хорош был когда-то этот конь, да предводитель разбойничьего войска запалил его. На нем не однажды нападал он на богатые купеческие караваны, ускользал с награбленным добром от погони. Но как-то постигла его неудача. Слишком тяжела была поклажа, и жеребец глубоко увязал в сыпучем песке. Хозяин нещадно хлестал его толстой, с вплетенным свинцом камчой и загнал в липкий кровавый пот. С тех пор жеребец зачах. Не мог он больше покрывать табунных кобылиц. Тогда предводитель войска подарил его старику, сказав с усмешкой: «Он, как и вы, не охоч нынче до самок. Так что как раз вам впору ездить на нем».
Разбойничий аламанский отряд до глубокой ночи грабил богатый кипчакский аул. А когда сели на коней, вдруг стало ясно — перестарались. Коржуны были туго набиты, кони до ушей, до хвоста укрыты коврами, на тороках седел болтались мешочки, узлы, баулы. Все было увешано драгоценностями, ехать стало неудобно, и воины раскорячились в седлах, растопырили руки, точно беременные бабы. Словно не отряд сарбазов это был, а мирное кочевье, безмятежно бредущее по степи. Такой отряд ни для кого уже не представлял опасности. Кони шли с трудом, подгибаясь под тяжестью награбленного, ступали по песку вперевалку, враскачку, словно отъевшиеся куропатки.
Когда отряд аламанов шагом проехал холм Жеты-тюбе, луна уже зашла. Все сразу погрузилось в темноту. Грабители теперь послушно следовали за стариком проводником, всецело полагаясь на его находчивость. Спустились в долину Волчьи игрища, заросшую вереском и тамариском. Здесь ехать стало еще трудней: на каждом шагу их подстерегали колдобины, ямы, воронки, волчьи логова. Со всех сторон зловеще стонали, ухали удоды, филины, усугубляя страх. В кустах рыскали, пугая лошадей, разные твари. У сарбазов кровь стыла в жилах от страха.
Старик проводник чутко прислушивался к каждому звуку. Вдруг где-то справа завыл волк. На одинокий вой можно б было не обращать внимания, если бы слева тут же не откликнулись другие волки. Вой все усиливался и раздавался уже отовсюду. Постепенно он превращался в сплошной грозный гул, послышался воинственный клич, и из-за кустов и зарослей полыни выскочили всадники. Аламаны схватились за оружие, однако в темноте ничего нельзя было разобрать. Грабители кружились на месте, сталкивались, сшибались, не в силах оказать сопротивление невидимому противнику. Между тем свистящие стрелы метко поражали и лошадей, и людей. Отряд быстро поредел и распался. В это время с
Кольцо быстро сужалось. В полной темноте отряд сарбазов-пришельцев растеребили, точно клок шерсти. Вначале их обстреляли из луков, потом на них обрушились с копьями, а тех, кто пытался вырваться из кольца, настигала петля ловко брошенного аркана. Свист стрел, отчаянное ржание лошадей, лязг сабель, стоны и вопли сарбазов, ликующий клич мстителей наполнили ночную мглу, всколыхнули долину, отзываясь далеким эхом. Сраженные валялись в пыли, корчились под копытами коней. Многие лошади, оставшись без всадников, умчались прочь. Лишь отдельным удальцам на быстроногих скакунах удалось скрыться в непролазных приречных зарослях Инжу.
К утру, когда забрезжил рассвет, над степью вновь стояла первозданная тишина. Несколько раненых аламанов кипчаки взяли в плен, связали их арканом и повели в аул. За перевалом, ведя заморенного жеребца на поводу, одиноко брел старик проводник. За ним так никто и не погнался. Старик хотел добраться до Отрара, чтобы припасть к стопам наместника и осудить безмозглых грабителей. И еще он хотел вымолить пощаду, ханскую милость для тех, кто по недомыслию оказался нынче в кипчакском плену.
10
Благодаря бдительности зоркоглазой провидицы мирный аул благополучно спасся от аламанского набега. Ни одна девушка не стала жертвой насильников, а все разграбленное имущество было возвращено по домам. Несколько джигитов отделались лишь ранениями и ушибами. Узнав об этом, вряд ли еще когда-нибудь отправятся аламаны в столь дальний поход. А если и оседлают боевых коней, то на кипчакские аулы наверняка уже не позарятся. Отныне наступит покой на побережьях Инжу.
Возбужденные удачным исходом ночного боя, джигиты, прихватив раненых и громко торжествуя победу, вернулись в аул. Весной, когда из теплого края возвращаются перелетные птицы, в тугаях и в степи происходит шумная встреча с собратьями, оставшимися здесь зимовать. Гомон и веселый птичий крик оглашают окрестности, несмолкаемо гудит птичий базар. Нечто подобное творилось сегодня и в спасшемся ауле. Носилки с останками батыра, брошенные на дороге, вновь принесли в аул. Старики, возглавившие траурное шествие, вышли из-за кустов и из лощин, где они прятались. Страхи улеглись, жизнь входила в прежние берега. Но разговоры, кривотолки продолжались весь день. «Эх, был бы жив наш Ошакбай, ни одна собака к нам бы не сунулась!» «Спасибо зоркоглазой молодке. Это она нас спасла от беды». «А святой Жаланаш от досады баранью лопатку в огонь бросил». «Бедняга Бадриддин до сих пор из тугаев не выходит. У него от страха желудок расстроился». Подобные пересуды метались по аулу, словно расторопная баба, носящаяся из юрты в юрту в поисках огня для потухшего очага. После обеда похоронная процессия вновь двинулась к кладбищу.
Могилу выкопали на самой вершине холма. Скорбная процессия медленно взобралась по склону. Носилки опустили на краю могилы. Женщины, как положено, остались в сторонке на расстоянии сорока шагов. Мужчины все разом опустились на колени. Самый почтенный в последний раз затянул заупокойную молитву. Потом саван с большим пальцем батыра поплыл из рук в руки близких родственников покойника; после этого осторожно спустили его в боковую нишу — «жилище усопшего», вход заставили досками, поверх расстелили циновку, чтобы не засыпало песком. Свежую землю в могилу бросили сначала самые близкие батыра, потом родственники, потом друзья, приятели, знакомые и просто соседи. На вершине холма мгновенно вырос бугорок.