Шемячичъ
Шрифт:
— Монастырских задействуй, послушников, — уточнил великий князь, — народ крепкий хоть и в рясах чернецов. К тому же множественен…
— Если митрополит Геронтий не против, то почему бы и нет… С превеликой радостью…
Великий князь повел очами в сторону Геронтия. Тот молча кивнул.
— Видишь, нет возражений.
— Вижу. Спасибо, государь.
Но великий князь как бы уже не слышал последних слов князя-наместника, обдумывая, как начать речь о главном, заставившем его покинуть войско и прибыть в Москву. Притихли и думцы, почувствовав, что пришел черед основному действу, из-за которого они тут собрались. Как бы собирались с силами перед решающим сражением. И только великая княгиня-инокиня Марфа оставалась спокойной и как бы безучастной к происходящему. Ни один мускул не дрогнул на ее скорбно-строгом лице, опущенном долу. К тому же черный убрус так низко повязан, что и глаз — открытой книги души — не видать.
— Вот ближние бояре мои, — наконец-то приступил к главному великий князь, устремив взгляд на Ощеру и Мамона, — присоветовали покинуть войско, чтобы не попасть ворогу в полон, как некогда случилось с родителем моим. Дадим слово?
Князь-наместник, поняв, что к нему вопросов больше нет, присел, а бояре и прочие думцы зашевелились, устремляя очи на Ощеру и Мамона. Легкий одобрительный шумок прошел по терему. И только владыка ростовский старец Вассиан Рыло недовольно заерзал на своем месте. Но митрополит что-то шепнул ему, и он притих.
— Сказывайте доводы, — обратился великий князь к названным боярам. — Да по очереди. Начни, пожалуй, ты, Иван Васильевич.
Высокий Ощера шумно встал, едва не касаясь мурмолкой потолка, и сразу в галоп, как застоявшийся конь, подстегнутый седоком:
— Когда сто лет назад хан Тохтамыш приходил, то великий князь Дмитрий Иванович, на что был знаменит победой на Куликовом поле, биться с ханом не стал, а бежал в Кострому. Потому, думаю, и нашему государю надо уйти от греха подальше, на север, в укромные места… Там и переждать лихое время…
Великая княгиня-инокиня согласно кивнула главой. Закивали главами в унисон ей и бояре московские. У каждого из них, как и у Ощеры с Мамоном, имелись богатые вотчины, которые, начнись сражение, вряд ли уцелеют. А при сдаче Москвы, если дело правильно повернуть, то глядишь, и уцелеют. Ну, пограбят, конечно, но кое-что до прихода татар можно спрятать, чем-то пожертвовать… Зато все остальное уцелеет, а утрату и взыскать с холопов и селян вотчинных никто не запрещает. Сколько раз уж такое бывало…
Услышав такой совет, духовенство, в отличие от бояр-вотчинников, недовольно закрутило седыми оклобученными головами. Понимали, что боярин радеет не о Руси и даже не о великом князе, а о своей выгоде. О своем богатстве беспокоится. Митрополит стал хмур, а владыка Вассиан, гневно стукнув посохом о дубовый пол, порывался встать, чтобы дать отповедь Ощере. Однако Геронтий его придержал: «Не пришел час».
Ничто не ускользнуло от внимательных глаз великого князя, но он, словно не замечая недовольства духовенства, продолжил опрос бояр:
— А ты, Григорий Андреевич, что нам скажешь?
Боярин Мамон бочковато возвысился над лавкой.
— Я, как и Ощера, как и все разумные люди, государь, за то, чтобы покинуть Москву и отсидеться в северных краях.
— А почему?
— Не хочется, великий князь и государь наш, напоминать, да приходится, — начал издали лукавый боярин. — В лето 69531 батюшка твой, великий князь Василий Васильевич, не послушал умных людей да ввязался в сечу с ханом Улу-Махметом под Суздалью и был пленен. Мало того, что пленен, но и бит врагами. А нужна ли тебе и нам, великий князь, подобная доля? Мыслю — не нужна!
— Истинно так, — поддержал боярина и князь Федор Иванович Палецкий.
Палецкие — Рюриковичи, но давно лишились собственного удела и теперь пребывали при великом князе. Федор Иванович ныне возглавлял личную охрану государя, потому как никто другой был заинтересован в безопасности Иоанна Васильевича. А где безопаснее всего? Да там, где сама опасность находится от охраняемого лица подалее.
— При этом, — поморщившись, что был перебит на полуслове князем Палецким, продолжил боярин Мамон, — стоит помнить, что у хана Улу-Махмета было три тысячи воинов, а у Ахмата — сто тысяч. Чувствуете разницу?.. К тому же, неровен час, к нему пожалуют литовские да польские войска…
— Ну, это вряд ли, — не согласился великий князь. — Полякам теперь дай бог Подолию спасти да Киев отстоять… Там наш союзник хан Менли-Гирей ратоборствует.
— Полякам, великий государь, может статься, действительно не до нас, — стоял на своем хитрый боярин, — а вот отступникам, Можайским да Шимячичам, владетелям Северской и Черниговской земель, дело, думается, есть. Спят и видят себя на великом московском столе. А у них, у каждого своя дружина. Даже у рыльского наместника, княжича Василия, по слухам, немалая имеется. Вот возьмут да и ударят под дых, — нагонял страху Мамон. — Что тогда?..
— Не ударят, — воспользовавшись паузой, ответил князь Палецкий. — Люди верные донесли, старый Шемякин, Иван Дмитриевич, с дружиной на Подолье. Жив ли вернется или там голову свою непокорную сложит под острыми саблями татарскими — неведомо. А молодой князь Василий наотрез отказался быть на стороне басурман и идти против Руси.
— Откуда ведомо? — метнул на него острый взор великий князь.
— От моих людей — глаз и ушей в чужом стане, — самодовольно ухмыльнулся Федор Иванович.
— Коли так, то хорошо, — уселся поудобней в тронном кресле Иоанн Васильевич. — Есть ли другие мнения?
— Есть. — Встал и оперся на пастырский посох митрополит. — Есть, великий княже…
— Если есть, то молви, — прищурил до узких щелочек очи великий князь.
В этом взгляде таилась угроза. Но митрополит не смутился.
— И молвлю, — рек он, обведя горячим взором собравшихся. — Не гоже великому князю и государю всея Руси прослыть в государстве нашем и за его пределами трусом и бегуном.
Услышав такие обидные слова, резко, как от удара по лицу, дернула главой инокиня Марфа, недовольно зашушукались бояре.