Шемячичъ
Шрифт:
— И тебе, добрый человече, спасибо, — дурашливо, на манер польской шляхты, научившейся у французских дворян, поклонился Шемячич, махнув у ног сорванной с головы собольей шапкой. — Век не забуду…
Дьяк хихикнул и удалился.
В расстроенных чувствах возвращался рыльский князь в родной удел. Душила обида на московского государя, а еще больше — злость на Василия Семеновича. «Я не я буду, — решил он, — а злыдня со свету сживу. Если не войной пойду, то чародеев-чернокнижников найду, но обязательно в могилу сведу. Нет нам вдвоем больше места на Северской земле… Кто-то должен уйти. И этим кто-то будет черниговский князь».
Кто знает, исполнил ли свою угрозу о чернокнижниках Василий Иванович Шемячич, но «злыдень», князь черниговский, вскоре после возвращения в удел занедужил. И, промаявшись около полугода, отошел в мир иной. Не успели его похоронить в одном из храмов Спасо-Преображенского монастыря, как черниговский удел отошел к великому князю. «То-то же, — позлорадничал рыльский властитель, — не рой яму ближнему, сам в нее угодишь».
Жалости к рано умершему соседу у него не было никакой. Как говорится, околел Иероним да и черт с ним… А вот боль по утраченному Путивлю и прочим градам и весям, отошедшим к государю, разъедала душу, как ржавчина разъедает клинок даже самой острой сабли, оставленной без присмотра со стороны ее владельца. Она усилилась стократ, когда стало известно, что его воевода Дмитрий Настасьич остался наместником в Путивле, служа уже князю Дмитрию Иоанновичу. «Неблагодарный раб, — серчал Шемячич, — я тебя вывел из грязи в князи, а ты отплатил черной изменой. Но берегись!..»
Донесли ли доброхоты княжеский гнев до бывшего воеводы или нет, неизвестно. Только Дмитрий Настасьич ни в Рыльск, ни в Новгород Северский ни ногой…
Эти напасти, вдруг свалившиеся на плечи уже немолодого рыльского князя, заставляли его все чаще и чаще высказывать в кругу семьи недовольство действиями московского владыки. И с тоской в глазах вспоминать вольное житье при Казимире и даже Александре — великих князьях литовских.
— Поберегся бы, князь-батюшка, — предостерегала княгиня Ксения. — Попридержал бы язык свой: до добра не доведет…
— Так я среди своих, — отмахивался Василий Иванович от супруги, как от назойливой мухи. — И вообще — это не бабье дело… — гневался он. — У баб волос долог, да ум короток.
Княгиня обижалась, надувала губки и, квашня-квашней, уходила на свою половину. Там ее уже ждали дочери, мамки и няньки, боярыни и боярышни, сенные девки со смешками, щипками, болтовней. Там она царствовала, и сама могла унижать кого угодно.
В 1521 году по Рождеству Христову, 13 февраля, на Федоровой седмице, в Угличе умер Дмитрий Иоаннович, брат великого князя. Тело покойного было привезено в Москву и погребено 23 числа в церкви архангела Михаила возле Дмитрия Ивановича Донского. Узнав об этом, Василий Шемячич воспрял надеждой: «Московский государь, помня былые мои заслуги, вернет Путивль под мою руку. И уж я тогда со всеми изменниками поквитаюсь, а с Настасьичем — в первую очередь», — мыслил он, потирая руки.
Но Василий Иоаннович Путивля не вернул. Даже намека на это не сделал. Наоборот, отобрал Курск и Льгов, как никогда не входившие в Рыльский либо Северский удел. А еще, не спрашивая совета, прислал во все окраинные земли Московского государства своих воевод и полки московских служивых людей: «Оберегать порубежье от степняков и литовцев». Впрочем, с крымским ханом Махмет-Гиреем, сыном Менгли-Гирея, вскоре был заключен мир. И крымчаки русские окраины не беспокоили. Им было выгоднее вместе с московским государем воевать с Литвой и Польшей.
Без рыльского князя московские полки, поддержанные ордами татар, дошли до Вильны, взяв Логгеск, Минск, Красное село, Молодечну, Марково. Лебедево, Крев, Ошмяну, Медники, Меделю, Коренск, Березовичи, Вязы, Борисово и много иных градов и сел. Русские войска из Москвы водили воеводы: князь Василий Васильевич Шуйский, князь Иван Михайлович Воротынский, князь Федор Васильевич Оболенский-Лопата, князь Василий Андреевич Микулинский, бояре и окольничие Андрей Васильевич Сабуров, Андрей Никитич Бутурлин, Юрий Иванович Замятин. Из Новгорода и Пскова — князь Михаил Васильевич Горбатых, князь Даниил Бахтияров, князь Иван Васильевич Оболенский-Каша, боярин Иван Васильевич Колычев, боярин Дмитрий Григорьевич Бутурлин и другие. Из Стародуба Северского — наместник и князь Семен Федорович Курбский, князь Иван Федорович Оболенский, боярин Петр Федорович Охлебнин и другие.
А о рыльском князе в Москве словно забыли: на рать не звали, хранить порубежье не наказывали.
Предоставленный самому себе Василий Иванович, хоть и имел возраст немалый — шесть десятков разменял, — от безделья чах. Ему бы саблю в руку да в бой полки повести, а он то целыми днями по дворцам своим слонялся, то с горы Ивана Рыльского, стоя часами на крепостной стене замка, бесцельно всматривался в засеймские луга и долы. А что высматривал, и сам не ведал…
Даже походы по церквам и храмам монастыря не могли утолить душевной раны. Домашние и дворовые служивые, также изнывавшие от безделья, сочувствовали князю. Да чем поможешь?.. Пытались увлечь охотой — не захотел, думали подгадать ловом — отмахнулся.
Обида на государя и приятные воспоминания о прежнем житье-бытье под литовским князем как-то сблизили его с паном Кислинским. Хоть и не ровня, но поговорить мастак. И однажды этот мастак как бы проговорился, что в Киеве ныне наместничает его дальний родственник.
— Он мог бы за тебя, княже, словечко перед королем замолвить, коли что… — не поднимая на Василия Ивановича глаз, полушепотом обмолвился Януш.
Князь сначала вздернулся, как боевой конь перед сечей: «Ты, мол, что, вражья твоя душа, предлагаешь?..». Но тут же обмяк. А через седмицу пан Кислинский уже писал под диктовку князя тайную грамотку киевскому воеводе и наместнику — зондировал почву, «если что…»
Случилось сие в феврале 1523 года, а в марте из Москвы прибыли государевы люди.
Великий князь и государь всея Руси желает видеть тебя пред своими очами.
— Что такое? — насупился Василий Иванович.
— Поступила челобитная на твою, князь, неправду, — коротко пояснил старый знакомец по Москве дьяк Елизар Суков. — Требуется обелиться.
— Охранная грамота имеется?
— А как же, — расплылся улыбкой дьяк, как блин по сковороде во время Масленицы: и тонко и широко.
— Кем писана?
— Великим государем и митрополитом Даниилом. Прежний-то митрополит, Варлаам, почил и похоронен, — перекрестился дьяк.
— Кто же подал челобитную? — потребовал отчета князь, но дьяк только усмехнулся:
— Чего не знаю, того не знаю. Мне приказано тебя доставить…
— Мертвым или живым? — выдавил горькую улыбку Василий Иванович.
— Зачем мертвым, — как-то по-татарски отозвался Елизар Суков, — живым.
— Что же, — не стал упираться рыльский князь, понимая всю бесполезность этой затеи, — соберу малую дружину — и в путь.