Шёпот Колыбели. Кетаб третий

Паршакова Юлия

– Грязная шлюха! Солдатская подстилка! – кричала тётка, багровая от гнева. – Ты ведь давно это решила – выдать своего ублюдка за сына благородного офицера! Признавайся: от кого ты его прижила?! Я узнаю! Узнаю, клянусь!

Мать плакала, закрывая лицо руками. Хвала Высшему, слабосильная золовка не опускалась до рукоприкладства. Наоравшись вдоволь, она шумно хлопала дверью и уезжала восвояси. В доме наступала спокойная тишина на ближайшие три-четыре декады.

– Мам, ну ты чего? – возмущался Бирус, когда подрос. – Скажи папке. Он её приструнит, злыдину. Или я сам в следующий раз с лестницу спущу, не

погляжу, что родня…

– Что ты! – пугалась мать. – Не думай! Не смей…

И вновь ударялась в слёзы.

Уже потом, когда сам поступил в военную академию, Бирус узнал, где нашёл маму отец, откуда вытащил. И позорно бежал, отмахиваясь от насмешек приятелей, и ночь напролёт выл на пристани подраненным зверем, спрятав лицо в ладони. А тогда, в детстве, слышал лишь короткие обрывки тихих разговоров на кухне, когда мать, всхлипывая, делилась с Маруной, приходящей помощницей по хозяйству: «Да, были ещё детки, два мальчика… и дочка была… всех забрали, унесли на второй же день…» Маруна вздыхала, возводила пухлые руки к небу и шептала: «Хвала Высшему, уберёг меня от лупанария», а мать шикала на неё и опасливо оглядывалась, не слышит ли кто.

– Риис, что такое лупанарий? – спросил однажды Бирус кузена.

Тот замер от неожиданного вопроса, усмехнулся:

– Расскажу годков через восемь-десять, когда подрастёшь, скороспелыш!

Удивительно, как у такой вредной тётки вырос Риис – добрый, заботливый, красивый белоголовый парень с длинными музыкальными пальцами. Риис Бируса обожал. Когда окончил академию, перебрался в Нордтрон, потому что «устал от роскоши столицы».

– Излишество изгнало меня прочь от величия Лонгарда в мрачную прохладу местных лесов, – говорил он на приёме в очередном богатом доме и изящно вертел в пальцах бокал с вином. – Приторная благодать столицы исторгла меня, словно натруженное лоно перезрелое дитя… Исторгла в жизнь! А где настоящая жизнь, как не здесь, в благословенной провинции?!

О, он это умел – складно выпевать высокопарные фразы. Но ещё лучше он умел рисовать. Злые языки трепали, что сын Неария Клетиаса стал востребованным художником благодаря знатному имени. Но Бирус отлично знал: дело не в имени, а в таланте.

Отец приглашал Рииса поселиться в имении, мол, «будешь защищать мою радость», но племянник отмахивался:

– Да ты что, мать же тогда вообще вам продыху не даст. Чуть в Нордтрон приедет – сразу сюда побежит, проверить кровиночку. Нет, я уж сам. Но заходить проведывать буду, не волнуйся.

Риис не обманул. Он заходил каждый день, забирал непоседливого Бируса и уводил с собой, погружая в прекрасный мир искусства.

Он жил прямо в мастерской, где писал свои картины в непогоду и в зимние холода. В тёплые же деньки их всегда ждал пленэр. Разложив на одеяле собранную матерью еду, мальчик наворачивал хлеб, сыр и яйца, и неотрывно смотрел, как чёрные линии незамысловатого наброска покрывают слои красок. Риис болтал без умолку, словно язык и кисть были волшебным образом соединены. Как только бурный словесный поток иссякал, брат потягивался, хрустел одеревеневшей шеей и откладывал кисти. Присаживался рядом, начинал меланхолично жевать оставленную горбушку и разглядывать «эту бездарную мазню».

Однако за «мазню» неплохо платили. Риис вообще был востребованным мастером, его часто

приглашали в богатые дома писать портреты, и тогда Бирус скучал на стуле, подперев щёку длинной своей ладонью, и глядел в снующую вокруг холста спину брата. Но таких «закaзных» дней выпадало немного, Риис с натуры делал лишь набросок, дорисовывал же картину непременно в мастерской, где лучше работается и нетерпеливый заказчик не стоит над душой.

В мастерской Бирус и освоил азы графики.

Риис сначала подправлял, выводил особо кропотливые линии своей рукой, подсказывал, где сгустить тень, а где – наоборот, высветлить деталь. Постепенно он перестал вмешиваться, искоса глядел, как семилетний пацан пыхтит над подрамником, затем внимательно оглядывал готовую работу, тёр подбородок и неторопливо тянул:

– Ну что тут скажешь…

Душа ухала в пятки, Бирус краснел, бледнел, покрывался п?том. Брат трепал чёрнявую голову и категорично припечатывал:

– Не, это талант!

В один из погожих дней, присев на своё неизменное одеяло в любимой роще за городскими стенами, Риис в сотый раз бросил взгляд на рисунок брата и в свой нескончаемый словесный поток вплёл вдруг:

– Слушай, может, попробуешь рисовать что-то другое? Не надоели тебе эти железки?

– Не надоели, – пробурчал десятилетний Бирус, поправляя холст перепачканными углём пальцами.

– Этим много не заработаешь. – Риис отложил на секунду кисти, хлебнул вина. – За картины обычно платят жёны, а им подавай природу, цветочки, портреты, зверьё да пухлых детишек. Спрос на баталистов более чем скромен, особенно здесь, в провинции. Или ты, дружок, в Лонгард собрался?

– Поглядим, – буркнул Бирус.

Брат замолчал, глядя на стройные ряды солдат, летящих в бой. Да, выходило красиво. Но кроме доспехов, осадных машин, оружия да бесконечных батальных сцен Бирус ничего не рисовал. «Весь в отца, – думал Риис, криво усмехаясь и вновь подхватывая кисти своими длинными пальцами. – А матушка ещё сомневается…».

Отец работы тоже хвалил. Но совершенно иначе.

– Вот здесь, гляди: что это за построение? – спрашивал он, тыкая пальцами в небольшой фрагмент картины.

– Кунэум, – уверенно отвечал Бирус, и уже предвидел следующий вопрос отца, поэтому торопливо добавлял: – Но не обычный, а тройной.

– Тройной? Зачем? В нём нет никакого смысла.

– Нет, – охотно соглашался парень, – если на тебя прёт прямой строй мечников. Но здесь, погляди: противник ломает линию, выбрасывает вперёд смертников, а позади – доспешая тяжёлая пехота. Одиночный кунэум они просто схлопнут, как створки морской раковины.

Они спорили, до хрипоты, до тяжёлых злых ударов кулаками по столешнице. Бирус вспыхивал и спешно убегал к себе. Но наутро, тихо спускаясь и замерев на последней ступеньке, слышал, как взволнованный отец вновь и вновь повторял матери:

– Как он до этого додумывается!? Это же отлично! Великолепно! Я заберу эти его рисунки с собой, покажу генерал-командору – интересно, что тот скажет!

В стратегии отец был не то чтобы не силён… Он адаптировал для сына армейский курс шахмат, превратил его в увлекательную игру и усаживал завороженного Бируса перед резными фигурками лет с пяти. В семь парень уже весьма сносно играл. В десять – легко обыгрывал отца. А в одиннадцать…