Шепот стрекоз (сборник)
Шрифт:
Дверь захлопнулась, крики постепенно умолкли, и Диана с рыданиями упала к нему на колени. А он стал утешать её, как маленькую, гладил по голове и говорил:
– Ну, всё, всё. Её больше нет. Теперь в столовую и на прогулку только со мной. Договорились?
Она дрожала, плакала и молча кивала. И на какое-то мгновение ему показалось, что это его жена Аня, которая когда-то нечаянно повредила руку ножом и думала, никогда уже не сможет играть на фортепьяно, и так по-детски отчаянно рыдала, уткнувшись ему в грудь, а он гладил её по голове и утешал, мол, всё образуется, рана невелика, связка не повреждена. И он прижал голову Дианы к себе с такой нежностью, что она вдруг бросилась целовать ему руки. Он опомнился, отдернул их.
– Это ещё что!
Она сразу откинулась. И лицо её мокрое от слёз исказил страшный
– Ладно, ладно… руки целуют священнику или… любимому.
И она теперь сама прижималась к нему и шептала:
– Спасибо, Миша! Я так… так вам благодарна… вы мне теперь, как священник и как любимый, вы единственный мой защитник. Спасибо вам!
И все находящиеся в это время в столовой и наблюдавшие за происходящим, вдруг разом зааплодировали. Аплодировали механически, только руками, а лица по-прежнему были полустёрты, словно поступил другой приказ: «обращать внимание, оглядываться и даже аплодировать нужно в обязательном порядке, но никаких чувств при этом ни в коем случае не изъявлять, аплодировать молча и бесстрастно!» Значит, они всё видели и всё слышали, и только делали вид, что глухи и немы. Просто полустёртость вошла в привычку.
А ещё через неделю он и Диана гуляли только вместе. Когда у него уставали руки, она его катала. Двор был большой четырёхугольный, с круглым гранитным фонтаном посредине. По его периметру пролегала дорожка, усыпанная мелкими дымчатыми камушками, похожими на обугленные и тщательно укатанные орешки. И коляска катилась по ним с хрустящим шорохом. Такие же дорожки пролегали от углов к центру двора, к фонтану, который опоясывала дорожка пошире. Пациенты, как правило, на прогулке ходили вокруг фонтана, по одному или парами, как цирковые лошади на арене, и заворожённо смотрели на бьющую вверх струю воды, исходившую из отверстия в голове чугунного кита, установленного посреди фонтана. Два трёхэтажных корпуса располагались по двум длинным сторонам территории лечебницы. По одну короткую – административное здание в два этажа. По другую короткую – часовня с въездными воротами. И потому все пациенты, находящиеся на прогулке, постоянно были под перекрёстным наблюдением дежурных медсестёр. Он и Диана катались по периметру. У часовни Диана обычно останавливалась, крестилась, и три раза в день – после завтрака, обеда и ужина – заходила внутрь, и он ждал её.
– Замаливаете грехи? – спросил он как-то с улыбкой.
– Думаю, безгрешных людей не бывает, – ответила она и посмотрела на него с такой горечью, что он вынужден был извиниться за неудачную шутку. – А вы неверующий?
– Да как-то не случилось.
– Я тоже была когда-то отъявленной атеисткой. Но жизнь заставила повернуться в сторону Бога. Вера примиряет.
– С чем?
– С жизнью.
За считанные недели Диана сильно похорошела. И даже казалась резко помолодевшей, словно выпивала с утра по стакану, неизвестно где раздобытого, эликсира вечной молодости. Синяки вокруг глаз исчезли, щёки порозовели, как у девочки с мороза. Причёска стала чуть небрежней, и губы налились природной краской. Хотя, не исключено, что она их слегка подкрашивала. И лёгкими штрихами подведённые глаза смотрели куда выразительней. Да и улыбка охватывала теперь всё лицо, оно словно ожило и от этого выглядело слишком привлекательным. И походка стала упругой. Ещё бы серый халат сменить на какое-нибудь модное платье… И что самое важное, к удовлетворению врачей, к ней вернулись сон и аппетит.
За три месяца его пребывания в лечебнице они настолько сблизились, что всюду – и в столовой, и на прогулке – бывали вместе, и он уже не мыслил себя без её обязательного присутствия. Она понимала его без слов. Она предупреждала все его желания. Была с ним терпелива и всегда любезна. А чтобы не скучать, они придумали себе развлечение – отгадывание мелодий. Он предложил. Они загадывали и классику, и популярную музыку. Он был асом по части классики, а Диана проявила себя знатоком попхитов. И тут она вела себя, как девчонка. Когда ей удавалось правильно назвать композитора, она хлопала в ладоши, прыгала и заливисто хохотала. И во всём не было ни капли наигрыша, всё пронизывала весёлая и с виду беззаботная непринуждённость. И все, бродившие вокруг фонтана полустёртые личности, всё чаще поворачивали голову не на струю воды, однообразно бьющую из головы чугунного кита, а в сторону веселой парочки, и лица их освежало подобие улыбки. И он ловил себя на том, что любуется ею. И была у неё такая приятная манера мягко класть руки ему на плечи и поглаживать по ним. Точно так делала когда-то его жена Аня. В этом жесте было столько спокойной основательности, столько любви и внимания. И ещё он заметил, она стала реже посещать часовню – то ли потому что уже вымолила у Бога желаемое, то ли не хотела оставлять его ни на минуту в одиночестве.
Обычно во время прогулок пациентов по распоряжению врачебной администрации включалась классическая музыка. Чаще всего звучал Моцарт. Он любил Рахманинова. И особое значение придавал музыкальному опусу под названием «Нежность», тому, что часто играла его жена. И однажды на вечерней прогулке, к своему удивлению, он услышал его. Диана постаралась. И не преминула намекнуть, что Рахманинов её рук дело – уговорила радиста – и она тоже любит музыку этого композитора. И это было последней каплей, разрушившей окончательно всякую отчуждённость между ними. Он стал во всём ей доверять и открыл ей даже то, что упорно скрывал от дочерей. Нет, она его не расспрашивала, не вытаскивала из него клещами, просто своим поведением невольно понуждала его на откровенность. Он, как говорится, прикипел к ней. Он воспрял духом, и думы о последней неминуемой стёртости отошли на второй план – всё-таки, что ни говори, а жизнь удивительно прекрасная штука. И оба видели себя на пороге нового и решительного витка своих взаимоотношений.
И самое главное, сумасшедшая Лаура, перестала их тревожить своим приставанием. Она, наконец, отыскала себе неутомимого баскетболиста. Им оказался Гудрон. Хотя, скорей всего, сам Гудрон постарался для этого – помня о его просьбе, нашёл способ остудить разгорячённую женщину, самоотверженно принял огонь на себя. Несмотря на свои ограниченные речевые возможности, он, вероятно, очень хорошо играл в баскетбол и не мазал мимо корзины. На прогулке он обнимал Лауру за эту корзину, и по всему было видно, что она не возражает – а где ей и быть мужской руке, как не там, где она сейчас находится. А свою она благодарно водружала на его низкие, но могучие плечи – мой бессменный чемпион! Отыскав достойного игрока, она, наконец, пришла в себя и больше никого не донимала своими идиотскими шутками и непристойным смехом. Игра с Гудроном на её поле заменила ей успокоительное, которое после того скандального случая в столовой по предписанию врачей ей вкалывали почти ежедневно.
Бабья атака за овладение его персоной завершилась удивительно сердечным примирением с одной и неожиданно счастливым отпадением другой.
– А что говорят врачи? – как-то спросила Диана.
– Говорят, должен подняться. Любая патология исключается. Дело в какой-то малости, чисто психологической.
– Неужели с вами можно будет пройтись под руку? – она улыбнулась так искренне и так участливо, что он расчувствовался, бережно взял её руку и поцеловал. Она оказалось мягкой и гибкой. И пахла чем-то одуряюще притягательным. Он задержал её, провёл по своей щеке. Диана вздрогнула, и на глазах её вдруг выступили слёзы.
Он спросил:
– Что с вами?
– Ничего. Всё в порядке. Просто… просто давно не испытывала к себе подобного внимания и… извините за сентиментальность, нежности.
– С каких пор нежность стала проявлением сентиментальности? Или грубость и цинизм окончательно возобладали в нашем мире, как сугубо положительные качества?
Она ничего не ответила, только повернулась к часовне, мысленно перекрестилась и вздохнула.
– Судя по всему, жизнь вас не баловала счастливыми минутами, – сказал он.
– В том-то и дело, минутами чудовищно баловала. Именно минутами. А всё остальное…
– Я не вправе спрашивать…
– Теперь вправе, – сказала она и, решительно взявшись за ручки на спинке, покатила коляску по дорожке. – Ничего, если я буду рассказывать и катить коляску? Мне так легче.
– Как посчитаете нужным.
– Моя драма – драма любви, – произнесла она, медленно выговаривая слова. – Или точнее, нелюбви. Отец бросил нас, когда я семимесячным существом жила у мамы в животе. Мама признавалась потом, что не очень переживала. Она даже обрадовалась. Она его не любила. И он, наверное, в отместку, бил её, оскорблял. Ребёнка от него она не хотела, но поздно было избавляться. И я родилась. Это случилось тринадцатого сентября…