Шепот волн Обводного канала
Шрифт:
Знакомство с женщинами было единственной его жизненной целью. Обычно в понедельник он появлялся перед проходной завода Красный треугольник или Красная нить, где, по преимуществу, работали молодые незамужние женщины, когда они шли со смены. С невероятной скоростью заводил новое знакомство и с очередной «мочалкой» или «грелкой» шел ни в ресторан, ни в кино, а в зоопарк, где подводил свою новую знакомую к клетке с обезьянами. И по реакции ее на обезьяний половой акт, предугадывал – уложит он ее в среду или в субботу в койку или будет «пролет». Такое тоже случалось, и Салат стоически шел в свой НИИ, где служил МНС ом, с подбитым глазом или расцарапанной, но очень индифферентной, рожей.
Занималась заря сексуальной революции, и Салат встречал ее в полном
Иногда Салат попадал в гости, где вел себя поначалу очень скромно, вполне в стиле «физиков и лириков» тех лет. Но сексуальная озабоченность предавала ему особую деловитость. Громким шепотом, каким обычно спрашивают «где тут у вас туалет?» он взывал: «Кто хозяин? Хозяин кто? Можно вас на минуточку.?» И отведя хозяина в сторону, с торопливо спрашивал:
– Кто здесь с кем? В смысле: кто здесь кого? Ну, чтобы не было скандала.
Когда же объекта для охоты не обнаруживалось, Салат с коротким горестным вздохом приступал к еде и выпивке. Если до него доходила очередь говорить – тост его бывал лапидарен и традиционен:
– Пусть мое посещение будет последним, незабываемым несчастьем в вашем доме.
И все смеялись, принимая это за изысканную шутку, а это была чистая правда и категорическое предупреждение!
Салат напивался с космической скоростью. С той же скоростью, из тихого МНС а, с очечками на фигушке носа, он превращался в необузданную разрушительную стихию. Из рук у него падала и разбивалась посуда, под ним ломались стулья, и, наконец, вокруг него стремительно закипала драка. Она, как правило, не ограничивалась избиением Салата, но с неожиданной яростью охватывала широкие массы приглашенных и хозяев. Они вскоре совершенно отвлекались от Салата, как от первопричины скандала, и разносили в квартире все.
Время от времени с лестничной площадки в квартиру врывался расхристанный Салат, с криком:
– Я ухожу по-английски! – и скрывался, только получив очередную порцию «по роже».
Салата потом, действительно, долго вспоминали, как большое стихийное несчастье.
Фауст
Одно из самых тяжких испытаний, что может от рождения достаться мужчине – безграничная материнская любовь. Нет, отсутствие материнской любви – гроб! Это еще античные греки заметили. Это они же заявили, что «мужчина, не знавший материнской любви, не достоин ложа богини». Но плохо , когда она безграничная… Есть стойкая генерация мужчин, раздавленных материнской любовью. Как правило, это единственные сыновья из неполных интеллигентных семей. Сыновья, так называемых, матерей- одиночек. «Маменькины сынки». Я тоже – «маменькин сынок» и на своей судьбе испытал каким прессом давит материнская любовь и каких стоит усилий и страданий, чтобы вырваться из под катка этой всепоглощающей благороднейшей и прекраснейшей любви, что, как правило, калечит жизнь мужчине, даже если мать понимает, что губит своего ребенка. Это она умом понимает, а сердце, сконцентрированное на нем одном, в котором и муж, и сын, и брат, и отец в едином лице… Не дай-то Господи! А жалко-то как! Мать-то! Особенно, когда она понимает, что заедает сыну жизнь и начинает «приносить себя в жертву».
Собственно, ведь то, что у большинства моих сверстников отцы полегли на фронте, сделало жертвами не только их матерей – наших бабушек, не только наших матерей- их жен, но и нас… И это не только трагедия сиротства! Вернее, в трагедии сиротства есть и еще одна грань – безграничная, она же безумная, материнская любовь!
Наиболее удачливыми среди нас, сыновей матерей-одиночек, оказывались хулиганы. Они с малых лет отбились от дома и к двадцати годам бывали уже женаты или предъявили матерям такие стороны жизни, вроде тюрьмы и водки , что суженой своего единственного, она готова была ноги мыть и воду пить…
Нет! Неправда! Таких
Одна моя знакомая – добрейшей души казачка-хуторянка, проживающая в Питере, в законном браке, родила нечто, более всего напоминающее своей синей попкой ободранного кролика с прилавка гастронома, и как величайшее свое достижение, как вершину мужской красоты, демонстрировала мне, лучшему и вернейшему другу семьи, это уписанное создание, с морщинистым лицом ящерки, лягушачьими лапками и головенкой с кулачек, какая еще совсем не держалась на ниточной шеечке.
– Видал! – рокотала она, прижимаясь к нему своим усатым ликом, напоминавшим Медного всадника, – Крррасавец мой… Боец! Смерть девкам! Сноху уже ненавижу!
И наблюдая эту материнскую страсть, эту облачную нежность, с какой каждый час, совался в пиявочный ротик сосок, величиною со здоровенную ягодину шелковицы, с трудом верилось, что «тетя – шутит».
Виделось другое: она вот так его лет до сорока готова пестать и пеленать! Хоть бы, и в прямом смысле! И только в те, далекие грядущие и неизбежные, годы, ощущая свою немощь, и с ужасом обнаруживая, что у ее «грудничка» уже плешь протопталась, вдруг поймет, что натворила!
Не хулиган, послушный мальчик, а не дай Бог еще отличник и паинька, к поре материнского прозрения, уже превращается в старого холостяка, с собачьей тоскою в глазах, подтяжками, аккуратно, мамой заштопанными, носками, и козлиным запахом одиночества.
Вот тут-то мамой начинаются судорожные поиски невесты. Как правило, из дочерей маминых одиноких подруг. Эти «деушки» страшно нравятся маме, но почему-то рождают в Вовике или Петяше горячее желание удавиться на собственных невостребованных гениталиях! Кроме того, жажда женщины и любви уже почти что откипела, на смену им пришли увлечения политикой, шахматами, собиранием марок, а затем трепетная погоня за ускользающим здоровьем. Возникает утренняя гимнастика, обливание холодной водой, в крайней форме «моржевание», и бег трусцой по воскресеньям, с увенчивающим это занятие, инфарктом.
Мой школьный друг Витюша, на работе Виктор Николаевич, к этому состоянию уже приближался. Поверх его брючного ремня уже выкатывался животок, а на темечке проявлялась лысинка, зато вокруг еще оставались, как бы, кудри. И мама подарила Витюше берет. Она считала, что Витюша похож на молодого Фауста. Все внимательнее читал наш Фауст выписываемый мамой журнал «Здоровье» и пощупывал свою печень, повторяя, про себя, новое богатое слово «дюбаж». Наши однокашники уже женились и разводились по второму разу, отводили ребятишек в школу. А один скороспело отковавший потомка в десятом классе и передавший с генами эту скороспелость сыну, уже катал коляску с внучкой… А Витюша все еще пил с мамиными подругами чаи, рассуждал об чистке организма и считался весьма серьезным работником в своем плановом отделе, вычислявшем на железных арифмометрах «Феликс» светлое будущее для всего человечества. Впереди уже явно ничего не маячило, кроме пенсии. И вдруг! И вдруг Витюшу настигла любовь.
Произошло это на уборке картошки. В общем, история самая банальная. Типичная для конца семидесятых. Дождь, грязная картошка, оцинкованные ведра. Раскисшие совхозные поля и как воронье на бороздах, толпы простуженных интеллигентов, руководимые подвипившим совхозником. И трепетное существо. Переучившаяся маменькина дочка. То есть у всех подруг уже дети в садик ходят , а у нее аспирантура, кандидатсакие экзамены… Обычно все эти аспирантуры, особенно в общежитии, кончались потерей девственности, по пьянке, после вечеринки, и возвращением по месту жительства, с кандидатским дипломом, в лучшем случае, с дитем, озлоблением на весь свет, привычкой к курению и одиночеству, Но здесь и этого быть не могло. Причина та же что и у Витюши – любящая мама.