Шерлок от литературы
Шрифт:
— Гамлет, — витийствовал Литвинов, — персонаж в мировой литературе уникальный. Дело в том, что Шекспир правит рукопись Томаса Кида, работавшего по Саксону Грамматику. Отсюда — проступающие следы двойственности, помноженные на многозначность образа и образность английского языка. Образ сложен для понимания, в нём — тысяча трактовок, но Шекспир обязан своим предшественникам не в большей степени, чем Христос — колодцу, из которого была взята вода, превращённая им в вино. И потому давай не растекаться мысью по древу, а просто вдумаемся в смысл написанного. При этом постараемся понять Гамлета — он главный предмет нашего исследования. Итак, имеет ли право совесть упрекать Гамлета? В чём его вина? Понять это можно только в целостности смысла трагедии, а не в трактовке отдельных реплик, которые зачастую — произвол переводчика.
Мишель приоткрыл духовку, вдохнул струящийся оттуда аромат, улыбнулся и продолжил.
— Итак, Гамлет. Изначально перед нами — человек благородный. Есть свидетельства придворных и Офелии. Он, поставленный весьма высоко, с искушением высоты своего положения вполне справляется. Он — любимец знати и черни, все его уважают как превосходного человека. Однако действие начинается для него страшным искусом — видением Отца-призрака и его рассказом. Не надо недооценивать эту гениальную завязку — она рушит для этого человека мир. Его дядя — убийца, мать — жена убийцы, а от него требуют мести.
Следим за героем. Первый помысел этого человека безбожен, но пропорционален силе нанесённого ему удара. Он не хочет жить. Но останавливается. Почему? Вспомните его мотивацию: «О, если бы Всевышний не назвал грехом самоубийство, Боже, Боже…» На этом этапе его действия мотивированы его верой. Он не кончает с собой потому, что верит в Бога, запретившего сводить счёты с жизнью. Хоть помысел есть. Но не хочет жить человек только тогда, когда для него все обесценивается. Для Гамлета действительно всё обесценено. Однако заметь, он не может мстить. Он останавливается в нерешительности. Но это не нерешительность слабости. Это нерешительность святости. Месть — дело гнева, дело греховное. Но разве Гамлет в гневе? Нет. Он брезгливо смотрит на поведение родившей его и самой близкой ему по крови и, узнав об убийстве отца, — испытывает не гнев, а потрясение, но потрясение омерзения, гадливость, точно глядя в лепрозории на гноящиеся зловонные язвы. Хочется уйти, но уничтожать их — не хочется. Но гнева в нем нет. Помнишь? «Ведь у меня и печень голубиная — нет желчи, чтоб возмущаться злом…»
Но именно от него — кроткого и чистого человека — требуют мести. Это нехристианское деяние. Гамлет снова останавливается и высказывает сомнение в истинности сказанного ему призраком. Он не просто полагает, что он прельщён призраком, обманут, заметь подсознательно, внутренне он надеется на это! Это защита души от необходимости совершать невозможное для неё. И Гамлет пытается проверить сказанное — чтобы убедить себя в лживости слов призрака. При этом ему нужно, и он хочет, чтобы это оказалось ложью — тогда его жизнь вернётся в нормальную колею. Он хочет именно этого и потому — медлит. Медлит не из нерешительности, но из мучительного нежелания убивать.
Но устроенный им спектакль в замке неопровержимо доказывает ему и Горацио, что призрак сказал правду. Видение было от Бога, а не от дьявола. Его не обманули и не прельстили. Клавдий — убийца. Это — катастрофа для Гамлета. Гамлет — принц, но Клавдий — король. Король неподсуден, и законных мер, чтобы покарать его, нет. Это тот искус, о котором верующему страшно и думать. Гамлет не может уклониться от выполнения обещания отцу, но преступить заповедь «не убий» тоже не может. Он стоит за спиной Клавдия, когда тот молится, и опускает оружие — снова по вере, ибо не хочет убивать во время молитвы. Дальше ему нужно решить — что делать? Спаси Бог любого от таких искусов. Он мечется, но у него нет выбора — ему нужно убить. Он не хочет.
— И в этом ты видишь святость?
— Конечно, — кивнул Мишель. — Святой — это человек, поступки которого мотивированы верой. На Гамлета сваливается нечеловеческая тягота. Для него истинность видения и слов отца равна искусу, а его ложность — спасению и покою. Но призрак оказывается правдив. Что сделал бы на месте Гамлета «святой»? Сказал бы, как истинный праведник: «Канун тебе, папочка, да ладан, гори в огне, мне дела нет. Мстить грешно, Ему отмщение и Он воздаст, и несть власти яко же не от Бога…» Это было бы праведно? И ведь не погибли бы Полоний и Лаэрт, и Розенкранц с Гильденстерном были бы живы, и Клавдий пировал бы с придворными. Гамлет женился бы на Офелии, наделал детишек, и они звали бы Клавдия «дядюшкой». Гармония. Но я, подобно Ванечке Карамазову, билетик от такой гармонии вернул бы Создателю.
Литвинов снова оценил, открыв духовку и вдохнув аромат, степень готовности жаркого. Потом оживлённо продолжил:
— Кошмар усугубляется разговором с Офелией и матерью, которые живут теперь в другом для него измерении — допризрачном. Для Гамлета же ничего уже нет — ни былой любви, ни былых привязанностей. Встреча с тенью отца убивает всё. Более того, горечь и искусы усугубляются предательством друзей — Розенкранц и Гильденстерн не просто придворные, это друзья Гамлета, выросшие с ним вместе. Но они хладнокровно готовы выпытывать его секреты и передавать их королю. Это — предательство. Полоний столь же хладнокровно шпионит для короля. Не защищать королеву он прячется под ковром, но чтобы донести королю, о чём шла речь. Гамлет не видит, кого убивает, но уверен, что это король… «Я метил в высшего…». При этом заметим, в убийстве Полония, которого Гамлет принял за короля — никакой нерешительности. Мучит ли его совесть, когда он понял, кого убил? Нет. «Подчинённый, не суйся между старшими в момент, когда они друг с другом сводят счёты…», бросает он. Он скорее разочаровал, что не избавился от короля, и по-прежнему давящая плита долга парализует естественные раскаяние, сожаление и скорбь, которые бы неизменно возникли бы в ином случае. Впрочем, не будь над ним тяготы мести, он никогда бы не поднял руки на человека.
Мишель снова отвлёкся, сунув нос в духовку.
— Гамлет — под плитой страшного долга, — снова продолжил он после органолептической дегустации, — который входит в противоречие с Божественными принципами. Это его сугубая трагедия. Он действительно неадекватен, но это не безумие, а следствие потрясения. А тут ходит девица и что-то говорит о любви. Любил ли её Гамлет? До призрака — да, теперь он в долине теней, где любви нет. Можно долго философствовать на тему, что сильнее — любовь или смерть, но тут эти философствования будут как-то неуместны.
— Может, всё дело в бестрагедийности этой любви? — с интересом вопросил я. — Гамлет был любим, никогда не должен был бороться за любовь, это было своего рода мещанское благополучное чувство. Это не Пирам и Тисба, Гамлет и Офелия как-то вообще не вписываются в любовный дуэт высокой любви.
— Не вписываются, — согласился Литвинов. — Офелия — всего-навсего курица, Гамлет — философ. В условиях гармонии королевского алькова они вполне могли бы быть счастливы: она рожала бы ему детей, а он устраивал бы увеселения в её честь и философствовал в тиши кабинета с друзьями. Но это всё — отвлечённые рассуждения. Вернёмся к сути.
Литвинов встал, бросил взгляд на часы и сказал, что жаркое надо проверить на сочность. Это отвлекло нас от классики ещё на пару минут. Жаркое было сочным и пахло так завлекательно, что я предложил начать трапезу. Но Литвинов стоически покачал головой и, задвинув казанок в духовку, как ни в чём не бывало, продолжил.
— При этом что интересно, заметь, с Гамлетом — Бог. На корабле принц испытывает странное чувство тяжести — его пробуждает и толкает прочесть письмо не его воля, но внешняя сила. Гамлет акцентирует перед Горацио именно этот странный для самого себя момент — его спасла неведомая сила. Друзья-иуды знают, что везут его на смерть, но хладнокровно улыбаются ему. Они могут спасти его, предупредить об опасности, но они второй раз предают его. Что же, даже Христос не спас Иуду от смерти. Гамлет поворачивает к ним зеркало их деяний — «коемуждо поделом его» Но сам не убивает их. Сам Гамлет убивает только один раз, по приговору мертвеца-призрака, притом — будучи мертвецом сам, когда отравленная сталь шпаги Лаэрта уже нанесла ему смертельную царапину. Он теперь — экстерриториален, и впервые своей рукой и волей осмысленно и осознанно казнит убийцу отца, матери, и своего убийцу. Это деяние судьи и палача. Законное деяние — кара за преступления. Гамлет — свят, в том смысле, что строит свое поведение в соответствии с Божьими заповедями. Именно они, повторюсь, везде определяют его поведение.