Шерлок от литературы
Шрифт:
— А другая интересная особенность, надеюсь, ты заметил, — подхватил Мишель, — это затушёвывание кульминационных моментов. Повествование и плывёт в вязкой патоке времени, лирических отступлений и свободных ассоциаций, и важные события не акцентируются, а обтекаются этим потоком. Что-то домысливает главный герой, что-то может домыслить и читатель. Раскрывая щекотливую тему нетрадиционных отношений, Пруст ни на секунду не изменяет себе: те же пространные пассажи, то же нагромождение метафор, в которых можно потеряться, и те же внезапно выскакивающие изящные образы или фразы. Так, рассказывая о дипломатическом корпусе, в котором было рекордное количество педерастов, Пруст употребляет потешные выражения вроде «тлетворная пальма первенства»…
— О, до этого места я не дочитал, — склонил я повинную голову.
— А я на нём остановился, — сообщил Мишель. — С меня хватило. Попытки раздуть значение Пруста в литературе напоминают мне попытки раздуть презерватив до размеров Цеппелина. Не тянет он ни на гения, ни на писателя, ни на кающегося. Пруст лишён творческого дара, и вовсе не исповедален. Ложь и выкрутасы. Его обращение к исповеди — последняя растрата, мёртвое эпигонство, транс самоиронии и фига в кармане.
— Ты обещал «Фальшивомонетчиков» Жида, — напомнил я.
— А… да, — вяло кивнул Мишель. — В 1919 году французский художник-авангардист Марсель Дюшан совершил «революцию в искусстве»: он написал картину L.H.O.O.Q. Это открытка с изображением Джоконды, которой Дюшан пририсовал усики и бороду, тем самым провозгласив эру неординарного видения искусства. Почти все знаменитые художники 20-ого века — последователи Дюшана. И истинной целью искусства 20-ого века было не создание новых направлений и жанров, на что век просто был неспособен, а желание «перевернуть», «взорвать» общество и изменить жизнь.
Мишель прервался, чтобы подлить себе немного коньяка.
— Так вот, Андре Жид тоже выступает «разрушителем» литературных традиций, он модернист и критик пуританского воспитания и буржуазной ограниченности, реформатор структуры классического романа и так далее. Но современный роман — результат длительной эволюции, и новые «экспериментальные формы» чаще всего оказываются повторением давно прошедшего и оказываются неудачными. Неудачен и опыт Жида. Повествование в «Фальшивомонетчиках» ведётся от имени Эдуарда, писателя-педераста, хоть это и не афишируется, который пытается написать оригинальный и новаторский роман, но при этом не может пойти дальше избитых шаблонов. Сюжетно же два почтенных педераста-литератора, хороший и плохой, увлекаются одним прелестным юношей. По неопытности юноша отдаётся сперва плохому, но потом, осознав свою ошибку, отдаётся хорошему. В романе две дюжины героев, но сам роман выглядит бледным, вялым и даже заставляет вспомнить о пресловутой французской поверхностности. Не помогли ни наслоения и переплетения, ни множественные цитаты из классиков, ни упрямое заигрывание с Достоевским. Теги: интриги, разврат, скука, усталость, бесплодность, бессилие. Очень много пафосного копания в психологии, ощутима нехватка воображения и вдохновения. Все новаторство выливается в полную безжизненность созданного. Невыносимо долго тянутся рассуждения, очень мало действия, герои сплошь фальшивы. Даже мужское начало в мужчинах и то фальшивое. Не зря роман называется «Фальшивомонетчики», он сам по себе ненастоящий роман, а текст, который им прикидывается, утрированный, грубоватый, недоделанный, со слабо прописанными сценами, сюжетом и персонажами. В уста одного из своих героев автор вложил мысль, что ему интересен не конкретный сюжет с завязкой и развязкой, а кусок из жизни персонажей, обрывок лоскутного одеяла. Таким и получился этот роман. Добавь сюда подспудный гомоэротизм, когда отношения мужчин и женщин подаются как нечто низменное и утилитарное, а мужской мир хотя герои зачастую ведут себя как вздорные бабёнки, изображён как увлекательный, то картинка, пожалуй, будет полной. Но вывод всё тот же — никакого особенного таланта.
Я молча слушал.
— Теперь я проанализирую «Пидора» Берроуза и на этом поставлю точку, — сказал Литвинов. — Несмотря на аннотации текстов гей-литературы, утверждающих, что каждый их роман — шедевр, бестселлер или культовое произведение, ни один не выдержал проверку временем. Тебе могут лгать, что книги Берроуза — это натурализм, визионерство, сюрреализм, фантастика и психоделика, что это величайшие книги нонконформистской культуры за все время ее существования, которые способная вызвать шок у среднестатистического человека и вдохновение у искушённого читателя, но не стоит быть лохом. Если из романов Берроуза убрать наркоту, рабочие мужские задницы и задницы мальчиков, сотню концов и тонны спермы — больше ничего не останется. Как зло обронил когда-то Гюисманс, «их бессмертие не продлится и сорока лет», и здесь мы тоже сталкиваемся с могучим течением холодных летейских вод, топящих эти романы пачками.
Он пригубил кофе и продолжил.
— Итак, «Пидор». Это книга о депрессии. В ней нет излишнего натурализма, который характерен для других его романов. Берроуз создал в «Пидоре» атмосферу безнадёжности, дезориентации, тьмы, в которую погружен старый педераст. Каждая строчка пронизана безысходностью и отчаянием. Главный герой, Ли, ищет партнёра, но кому нужен старый пидор? Ему приглянулся Аллертон, который к нему абсолютно равнодушен. Ли пытается привлечь нелюбящего широкими жестами и великодушием, но за каждым его жестом неумолимо проступает мерзейшая похоть, которая не даёт никому обмануться в его скрытых намерениях. Однако и эта книга откровенно слабая и неинтересная, прежде всего потому, что читателя не очень интересует судьба главного героя-извращенца. Это снова не тянет ни на гениальность, ни на талант, ни даже на талантик.
— Но ведь были, наверное, в этой литературе люди с культом красоты…
— С культом красоты — никого не было, — покачал головой Мишель. — Были люди, пытавшиеся прикрыть свои извращения красивыми словами. И только.
— И каков же твой вывод? Все это уйдёт?
Мишель вздохнул.
— Гей-творчество — оно модельное, парикмахерское и танцевальное. Все эти Эйзенштейны, Дягилевы, Висконти, Нуриевы, Нежинские и Баленсиаги, может, что-то понимают в моде, кино или в танцах, но пишущие геи — не творцы, а всего лишь парикмахеры от искусства. И время отсеивает их. В 1953 году в Париже в один день хоронили двух крупнейших представителей богемы — Эдит Пиаф и Жана Кокто. Весь бомонд был в растерянности: их отпевали в разных церквях и хоронили на разных кладбищах, и успеть на обе церемонии было невозможно. Кокто был известнейшим педерастом и считался поэтом, писателем, режиссёром, драматургом и ещё Бог весь кем, и Париж, заметь, считал его и Пиаф — равновеликими фигурами. При этом любопытно, что Кокто незадолго до смерти записал обращение к потомкам, которое должны были показать по телеку в 2000 году, и никто из его современников не удивился этому. Но время само все расставило по местам. В 2000 году обращение Кокто показали, но большинство французов, услышав с экранов имя Кокто, спросило: «А это кто?» Но француза, который не знал бы великую Пиаф, нет…
Эпилог
Различие между реальностью и романом заключается в том, что роман должен иметь смысл. Жизнь может позволить себе обойтись без подводящей итог черты, при приближении к которой проступает некое понимание того, зачем всё это было затеяно, но роман требует завершения.
И в этой последней самой короткой главе я не могу обойтись без попытки осмыслить написанное.
Мне всегда было интереснее слушать, чем говорить, и в наших беседах с Литвиновым я, что скрывать, охотнее играл роль Ватсона, не претендуя на первые роли. И Мишель сумел убедить меня в своей правоте, точнее, он оказался прав в том, что все мы всегда проступаем в написанном нами.
А это, в свою очередь, вынуждает быть честным.
Я понял, что взгляд Литвинова на литературу — это «тьма низких истин», которой многие предпочтут «нас возвышающий обман», но любая ложь — лакирующая, льстящая, украшающая — свидетельство слабости.
Мы должны быть достаточно сильными, чтобы говорить правду, достаточно духовными, чтобы отличать правду от лжи, и достаточно умными, чтобы понимать, что все тайное и скрываемое все равно рано или поздно становится явным.
Новое время и новые документы прольют свет на новые, таимые доселе свидетельства былого, каждое новое поколение по-своему оценит свою литературу, переоценит, а, может быть, и вовсе уценит многое, считающееся классикой. Этого не миновать, и чем умнее будут наши потомки, тем жёстче будут их оценки.
А это снова возвращает нас к той же мысли о нашей честности, точнее, истинности наших суждений, которые расчистят следующему поколению дебри нагромождённой веками лжи.
И я искренне надеюсь, что эта книга — маленький кирпич в здание этой будущей Истины.
notes
Примечания
1
уже видел (фр.)