Шерлок от литературы
Шрифт:
Литвинов доел бутерброд и продолжил.
— Пока и у нас — каша, но сейчас Левинсон нам все растолкует. «Если бы они попали к Колчаку, то они так же жестоко и бессмысленно исполняли бы то дело, какое угодно было Колчаку? Но это же совсем неверно!.. — И Левинсон стал привычными словами разъяснять, почему это кажется ему неверным. Но чем дальше он говорил, тем яснее ему становилось, что он тратит слова впустую. По тем отрывистым замечаниям, которые вставлял Мечик, он чувствовал, что нужно бы было говорить о чем-то другом, более основном и изначальном, к чему он сам не без труда подошёл в свое время, и что вошло теперь в его плоть и кровь. Но об этом не было возможности говорить теперь, потому что каждая минута сейчас требовала от людей уже осмысленного и решительного действия» Вот тебе и на… — снова развёл руками Литвинов. — Мы снова в тумане. Стало ясно, правда, что Левинсон к пониманию непонятной нам пока сути «подошёл сам не без труда в свое время, и оно вошло теперь в его плоть и кровь». Но что же это такое, Господи Иисусе? Автор, точно чувствуя недоумение читателя, продолжает внутренний монолог Левинсона. «Экий непроходимый путаник», — думал потом Левинсон, мягко и осторожно ступая в тёмную траву и часто пыхая цигаркой. Он был немножко взволнован всем этим разговором.
— Снова ничего не понятно, — хмыкнул я, — и даже немного мизантропично.
— Да, снова ничего не понятно и по-людоедски немного, — согласился Мишель. — Обвинение оппонента в ничтожестве — не лучший способ доказать истину, но мы продолжаем читать. «Левинсон волновался, потому что все, о чём он думал, было самое глубокое и важное, о чём он только мог думать, потому что в преодолении этой скудости и бедности заключался основной смысл его собственной жизни, потому что не было бы никакого Левинсона, а был бы кто-то другой, если бы не жила в нем огромная, не сравнимая ни с каким другим желанием жажда нового, прекрасного, сильного и доброго человека. Но какой может быть разговор о новом, прекрасном человеке до тех пор, пока громадные миллионы вынуждены жить такой первобытной и жалкой, такой немыслимо скудной жизнью?»
— Вот тут помедленнее, кони…
— Да. Неказистый убийца и безжалостный грабитель жаждет нового, прекрасного, сильного и доброго человека, сея вокруг смерть и грабёж, но мечтая о нескудной жизни? Но нет, не мечтает. У него есть только одно кредо: «Он только и смог вспомнить старинную семейную фотографию, где тщедушный еврейский мальчик — в чёрной курточке, с большими наивными глазами — глядел с удивительным, недетским упорством в то место, откуда, как ему сказали тогда, должна была вылететь красивая птичка. Она так и не вылетела, и, помнится, он чуть не заплакал от разочарования. Но как много понадобилось ещё таких разочарований, чтобы окончательно убедиться в том, что «так не бывает»! И когда он действительно убедился в этом, он понял, какой неисчислимый вред приносят людям лживые басни о красивых птичках, — о птичках, которые должны откуда-то вылететь и которых многие бесплодно ожидают всю свою жизнь. Нет, он больше не нуждался в них! Он беспощадно задавил в себе бездейственную, сладкую тоску по ним — всё, что осталось в наследство от ущемлённых поколений, воспитанных на лживых баснях о красивых птичках!.. «Видеть всё так, как оно есть, — для того чтобы изменять то, что есть, приближать то, что рождается и должно быть», — вот к какой — самой простой и самой нелёгкой — мудрости пришёл Левинсон.
Да, тут, конечно, — кивнул Литвинов. — Ради такой цели — церемониться нечего. «Расстрелять его, — холодно сказал Левинсон. — Только отведите подальше…» Вот такие люди — гвозди бы делать — «приближают то, что рождается и должно быть»… При этом Фадеев, скажем откровенно, в общем-то, написал плохую, примитивную и неинтересную книгу, однако, истинную, ибо невольно, даже ставя перед собой совсем другие цели, передал нам злую бесчеловечность мечтаний изверга и кривизну его путей. При этом пожелай сформулировать его веру и способ её осуществления даже гений, а не Фадеев, — и он стал бы в тупик.
— Он же сформулировал, — не согласился я. — Ради «нескудной жизни».
— У Бунина иное определение: для животного самоудовлетворения. Он видит в этом суть революций, а так как он стократ умнее и талантливее Фадеева, то он не тратит на выражение этой мысли много слов. Безбожие социальной утопии вынуждало человека отвергать сокровища на небе — и «тёплого стойла и сытого пойла» Только на них основывает социализм своё понимание счастья. Но пока я вынужден охарактеризовать роман Фадеева как слабый, мутный, затянутый и глупый. — Я снова принёс Литвинову кофе, тот благодарно кивнул и продолжил. — Теперь сравним «конечную цель революций» в другом романе, уже автобиографическом, — Мишель лениво взял в руки роман Островского. — Сына кухарки Павку Корчагина выгоняют из школы за то, что испортил священнику пасхальное тесто. А сделал он это за то, что тот дурно воспринял известие Павлуши о том, что мир сотворён не Богом. Информацию эту мальчик почерпнул у учителя соседнего класса. «Заглянул мальчик в самую глубину жизни, на её дно, в колодезь, и затхлой плесенью, болотной сыростью пахнуло на него, жадного ко всему новому, неизведанному», сообщает нам автор. На авторское осуждение поступка Павла и намёка нет. Таково начало процесса закалки стали. Дальше выгнанный из школы подросток идёт работать в привокзальный буфет, затем на электростанцию подручным кочегара. Вихрем врывается в провинциальную Шепетовку весть: «Царя скинули!» Но 17-й год, пишет Островский, «прошагал мимо, поскольку хозяева остались старые». И только в ноябре «стало твориться что-то неладное» — появились в городке большевики. Большевики, однако, в городке не задержались, а вот немцы остались на долгие месяцы. Украина отдана была под власть немцев по решению тех же большевиков в результате Брестского мира, но об этом автор не упоминает.
Мишель допил кофе.
— Замечу, — продолжил он, — что по этому роману нельзя учить историю: рискуешь остаться дураком. Немцы уходят: западные союзники победили Германию, но про это в романе снова не упоминается. Зачем вам эти сведения? Речь же идёт о «партизанских отрядах, созданных большевиками». В итоге читатель понимает, что немцы оставляют Украину под натиском этих отрядов. Однако на Украине непонятно почему устанавливается власть Симона Петлюры, и начинаются еврейские погромы. Необразованному мальчику многое неясно, но бывший балтийский матрос, большевик Фёдор Жухрай, открывает ему истину. «У него не было ничего нерешённого. Матрос твёрдо знал свою дорогу, и Павел стал понимать, что весь этот клубок различных партий с красивыми названиями: социалисты-революционеры, социал-демократы, польская партия социалистов — это злобные враги рабочих, и лишь одна революционная, непоколебимая, борющаяся против всех богатых, — это партия большевиков. Раньше Павел в этом безнадёжно путался». Как всё, оказывается, просто. Никаких сомнений,
Вначале подаётся он добровольцем в кавалерию Котовского, но потом узнаёт, что у Будённого бои жарче. Его не отпускают, но Павлу воинская дисциплина побоку, из части он перебирается в Первую конную. Здесь, пишет Островский, «Павел потерял ощущение отдельной личности. Он, Корчагин, растаял в массе». Потерять себя, стать не личностью, а винтиком в государственной машине — о, это вынесется потом советской пропагандой на самый верх социалистической сознательности! Совсем недаром советские издательства множили эту книгу, роман прекрасно крепил сталинскую идеологию и полностью соответствовал мировоззрению послушного винтика, беззаветно отдавшего себя во власть подсказанной идеи, — мрачно кивнул Литвинов. — Однако не будем отвлекаться. В бою Павел ранен осколком снаряда в голову, у него повреждён позвоночник. Он почти две недели без сознания, в бреду. Когда выздоравливает, правый глаз у него ослеп. Павел возвращается в Шепетовку. Здесь девушка, которая любит его и которую любит он. Павел пытается вовлечь Тоню в комсомольские дела, приглашает на собрание. Тоня одевается изысканно, а на его вопрос, зачем, отвечает: «Я никогда не подлаживаюсь под общий тон». Она не подлаживается, а он считает невозможным выбиться из общего тона. Павлу с ней, значит, не по пути. Он уже закалённо-стальной. Они расстаются. Потом он полюбит Риту Устинович, но и любовь к Рите отодвинет. Своей матери поведает: «Слово дал себе девчат не голубить, пока во всем свете буржуев не прикончим». Ох уж эти зароки, умереть бы ему девственником, если бы слово сдержал, — усмехнулся Литвинов.
Я молча слушал.
— После установления советской власти на Украине Павел встречает Фёдора Жухрая, уже председателя губернской Чрезвычайки. «Будем с тобой контру здесь душить», говорит его просветитель. И Павел начинает душить контру. «Дни и ночи Павел проводил в Чрезвычайной комиссии, выполняя разные поручения». Жаль, не говорит Островский о характере этих поручений, но сообщает, что «разрушающе действовала на нервы чекистская работа». Что же именно разрушает стальные нервы молодого чекиста? Но тут Островский молчит, как партизан. Однако учащаются Павловы контузионные боли, он часто теряет сознание, и после короткой передышки в родном городе едет в Киев, где тоже попадает в Особый отдел товарища Сегала. Его направляют на железную дорогу, в мастерские, секретарём комсомольского комитета. Он председательствует на митингах, выступает на собраниях, на бюро, ведёт кружок политграмоты, руководит, направляет, просвещает. С учётом, что знаний у него нет, а веру в большевиков он получил от Жухрая, это немного странно. Между тем в крупный губернский город приходит морозная зима, и комсомольцы совершенно неожиданно для себя обнаруживают, что топливом город не обеспечен. Дрова-то есть, двести с лишним тысяч кубометров, но они в лесу. Чтобы город не замёрз, комитет комсомола с героическими усилиями начинает прокладывать к заготовленным дровам узкоколейку, потому что на лошадях такое количество кубометров не вывезти. Комсомольцы тянут узкоколейку — сначала в дождь и грязь, по болотам и чащобам, а потом в снег и мороз долбят мёрзлую землю, в холоде и недоедании. В мороз вырубают в земле топором гнезда для шпал. Почему понадобился такой трудовой героизм? — развёл руками Мишель. — Интересно, а как старая власть снабжала город теплом? Оказывается, из года в год спокойно заготовляли дрова, спокойно вывозили из леса — никто в городе о дровах и не беспокоился: все знали, что дрова в необходимом количестве на всю зиму можно купить в любой момент безо всяких ограничений. Но Советская власть лесозаготовителей как «контру», посчитав их богатеями, расстреляла. А для заготовки дров создала трудовую армию, которая валит лес в течение шести месяцев. Но — как валит? За шесть вёрст от станции. Вот и оказались дровишки у черта на куличках. Советское начальство в причинах провала особо не копается: вредительство, какие же ещё могут быть причины? Хотя и себя корит одной-единственной фразой: «За разработкой надо было смотреть получше». Ну, не досмотрели, так что теперь? «Пять раз сдохни, а ветку построить надо» — так ставят перед комсомолом задачу. И он не подведёт. Найдутся, правда, среди комсомольцев и такие, что скажут: «К чёртовой матери!.. Людей на каторгу ссылают, так хоть за преступление. А нас за что?» И таковых совсем не мало — «половина второй смены разбежалась», несколько десятков человек. Но, разумеется, Корчагин не убежит, он на стройке всем пример, он начальник одной из строительных групп, по утрам своих подчинённых поднимает раньше других и раньше других выводит на стройку. Ну, недоспали, ну, болеют десятки, но что Павлу до этого? Если он себя не жалеет, так с какой стати жалеть других? Заболев брюшным тифом, «пять дней он находил силы подниматься с устланного соломой бетонного пола и идти вместе со всеми на работу». Кончает работать только тогда, когда падает без сознания. Диагноз: «Крупозное воспаление лёгких и брюшной тиф. Температура 41,5». Но выкарабкивается, хотя от такой температуры мозги обычно плавятся. Но не у стальных людей.
Я перебил Литвинова.
— Тут что-то странноватое, Мишель. То, что городские власти в ноябре обнаружили, что скоро будет зима, а дров нет — это по-нашему, по-советски. Хорошо хоть обнаружили. Сколько послали комсомольцев? Триста. Сколько вёрст надо построить? Шесть. Триста комсомольцев разделить на шесть вёрст, — будет один комсомолец на двадцать метров. Это двадцать пять шпал и три звена рельсов. Шпала-кругляк под узкоколейку весит килограмм двадцать пять. И вот эти двадцать пять шпал и шесть рельсов на человека они, делясь на три смены, круглосуточно геройски клали бесконечные недели? Там работы на два дня. Причём шпалы-то лежат рядом, только подноси и клади. Закалка стали? Молотом по яйцам это, а не закалка стали!.. Это апофеоз идиотизма.
— Не спорю, я не шпалоукладчик, — легко согласился Литвинов. — Но на следующую зиму «запрудили реку дровяные сплавы, разбивало их осенним разливом, и гибло топливо, уносилось вниз по реке». Нет, ну ты скажи, что за напасть такая при советской власти? То дрова в лесу не вывезенные, то сами по себе несутся они по реке стремглав. Но Корчагин, однако, не задаётся вопросом о способах ведения хозяйства, а, не раздумывая, вновь идёт на амбразуру: скрывая жестокую простуду, вылавливает из ледяной осенней воды дровишки. Теперь он поймал опухшие ноги и острый ревматизм. «А через несколько дней беспристрастная комиссия признала его нетрудоспособным, и он получил расчёт и право на пенсию». В девятнадцать лет. Сталь на поверку оказалась непрочной и служила недолго, — мрачно обронил Литвинов.