Шесть собак, которые меня воспитали
Шрифт:
Когда я позвонила на следующее утро, Тимба была «все еще очень слаба, но стабильна». Днем все оставалось без изменений. На следующее утро мы с Дэвидом поехали в больницу. Тимба отказывалась от еды и питья. То, что она не ела, особых опасений не вызывало. Но отказ от воды мог повлечь за собой обезвоживание. Теперь ей внутривенно вводили жидкость вместе с большой дозой антибиотиков. В ответ на наши ласки и ободряющие слова она помахала хвостом, глаза у нее заблестели. Мы пробыли с ней, сколько могли, но потом должны были уехать.
Наутро состояние стало критическим. Тимба все еще находилась под капельницей, доктор Вассерман был обеспокоен ее настроением и появившимся в ее глазах безразличием ко всему окружающему. Он попросил нас приехать.
Тимба лежала на боку в своем боксе, от нее во все стороны тянулись шланги и трубочки, а сама она от слабости едва смогла приподнять голову. Мы ласково позвали ее и погладили. В ответ Тимба открыла глаза и слабо вильнула хвостом, потом глаза снова закрылись, и хвост замер неподвижно.
Я заплакала от ужаса: «Неужели Тимба умирает?» На фоне этих черных мыслей меня одолевали угрызения совести: почему я так поздно заметила, что она больна? Как я могла довериться незнакомым ветеринарам, даже если мне их порекомендовали? Как я могла?!
«Теперь она в надежных руках», – успокаивал меня Дэвид, да так оно и было. В клинике все боролись за жизнь Тимбы. Доктор Вассерман делал все возможное. Он жил неподалеку и приходил по ночам проведать Тимбу.
Наконец, пришел день, когда доктор позвонил и сказал: «Ей лучше». Незадолго до этого он зашел к Тимбе, она на него посмотрела и дала себя покормить. Она выкарабкалась!
Мы забрали собаку домой, и она быстро пошла на поправку. Правда, теперь у нее не могло быть щенков. Но ведь и раньше, когда заходила об этом речь, мы ума не могли приложить, кого выбрать в качестве отца ее будущих детей. Маламута? Хаски? Помесь с волком? Но ведь наша собака единственная в своем роде. Теперь вопрос о щенках отпал сам собой. Нам казалось, что это совершенно неважно. Тимба была с нами, только это и имело значение.
Шло время. Лекси исполнилось три, потом четыре, и пришло время отдавать ее в школу Беркли Кэррол, ту самую школу, куда в семь лет отправили меня. С тех пор школа расширилась: появились два новых здания, где разместились подготовительные классы для детей с четырех лет. Теперь каждое утро по будням начиналось у нас с десятиминутной прогулки по Седьмой авеню до школы. Мы провожали Лекси в школу и отправлялись в Проспект Парк, где Тимба опять получила возможность бегать перед работой. Мы наслаждались каждой минутой, упивались свежим воздухом, набирались сил от травы и деревьев. И какой бы ни выдался день – солнечный, пасмурный или дождливый – это всегда было прекрасно! А потом наступало время покидать парк, отправляться в Грин Виллидж и приниматься за работу. У Тимбы появилось немало почитателей. Некоторые специально заходили в магазин, чтобы с ней поздороваться. Многие по-прежнему считали ее маламутом, но маламутом выдающимся, таким ласковым и милым, что приводили своих друзей и даже детей посмотреть на нее. При виде знакомых Тимба всегда радовалась. Она ставила передние лапы на прилавок и позволяла себя гладить, при этом изо всех сил виляла хвостом. Некоторые постоянные покупатели так искренне полюбили Тимбу, что я сочла возможным сказать им правду о ее происхождении. Это привело их в еще больший восторг. А вот о том, сколько Тимбе на самом деле лет, я не говорила никому, и сама не хотела об этом помнить. Когда спрашивали о возрасте Тимбы, я говорила, что ей шесть лет. Ей исполнилось семь, восемь, десять, четырнадцать лет, а для меня она все еще была шестилетней. Но она и выглядела на шесть! Это было энергичное, красивое и здоровое животное. Сказывалось то, что она была гибридом. Но, к сожалению, в тринадцать лет Тимба потеряла слух. Глухота подкрадывалась к ней постепенно. Я, бывало, звала ее, а она не слышала, требовалось повышать голос, чтобы собака приходила на зов. Месяца через три мне уже приходилось кричать, иначе она не слышала. А потом Тимба совершенно оглохла. Дома или в магазине я стучала ногой по полу, чтобы привлечь ее внимание. И вот тогда ее необыкновенная способность понимать язык тела и подмечать любой жест очень нам пригодилась. Для общения с Тимбой мы разработали целую систему жестов и сигналов. С их помощью я могла передать все то, что раньше говорила словами. Тимба мгновенно все схватывала. Жестом я приглашала ее на прогулку, жестом объясняла, что нужно подождать, пока найду свои ключи, а по сигналу «Пошли!» Тимба начинала вытанцовывать у входной двери. И мы по-прежнему прекрасно проводили время в парке, она носилась вокруг и регулярно посматривала на меня, чтобы не терять контакт со мной и что-нибудь не пропустить. Вот почему во время съемок «Одинокого волка» я отдавала команды с помощью жестов. В то время Тимба уже ничего не слышала. Но я была уверена, что она справится. Мало того, съемку на Бруклинском мосту едва ли удалось осуществить, если бы собака не понимала жестов.
Когда Тимба только начала глохнуть, я очень расстраивалась и жалела ее. Сама же она не слишком расстраивалась. Жизнь по-прежнему была для нее прекрасна!
Тимбе было уже четырнадцать лет. Она казалась вполне здоровой до тех пор, пока как-то по дороге домой я не заметила, что у нее дрожат задние ноги. А через несколько дней она начала скулить от боли.
Мы повезли ее в ветеринарную клинику. Доктор Вассерман к тому времени ушел на пенсию, и его практика перешла к доктору Туроффу; который тоже хорошо знал Тимбу. Ее сердце и легкие были в порядке. Но я сразу же поняла, что что-то не так, когда он начал осматривать задние ноги и нижний отдел позвоночника. У Тимбы обнаружились связанные с возрастом серьезные изменения костной ткани и, как результат, деформация межпозвоночных дисков, что причиняло ей сильную боль. Я удвоила дозу лекарства. Когда это перестало помогать, пришлось утроить дозу. И вот однажды, когда она направлялась к своему любимому креслу, ноги ей окончательно отказали. Тимба вытянулась на коврике возле кровати и не смогла подняться. Ее задние ноги были парализованы, она лежала, часто дыша и испытывая неимоверную боль.
Вскоре Тимба отказалась от еды. Потом перестала пить, а потом она сделала то, что потрясло меня своей определенностью и неотвратимостью: она отказалась жить. Больше, несмотря на боль, мы не услышали от нее ни звука. Скоро все должно было закончиться, и Тимба это знала. Мое сердце разрывалось, ибо я должна была решить, позволить ли ей умереть самой, испытывая эту непрерывную боль, или же гуманнее будет усыпить ее.
Мы еще раньше обсуждали это с доктором Туроффом. Вечером я позвонила в клинику и договорилась, что утром мы привезем Тимбу; она не должна была и дальше так страдать.
По несчастному стечению обстоятельств, этот день совпал с днем рождения Лекси. Ей исполнялось пять лет, и мы уже давно решили устроить праздник. Теперь же, едва заговорив о предстоящем празднике, Лекси прерывала сама себя: «А что с Тимбой? Ей больно?» Нельзя было сказать девочке, что обожаемая Тимба – та Тимба, глядя на которую, она впервые произнесла слово «собака», – так сильно страдает, что должна умереть в ее, Лекси, день рождения. Мы ответили, что Тимба болеет, и утром мы поедем к ветеринару.
Лекси не успокаивалась. «С ней все будет хорошо? Она поправится?» И мы лгали, говоря, что все будет в порядке.
Вечером я позвонила своей приятельнице Бригите. Лекси дружила с ее дочерью Элис. Они знали друг друга с пеленок, а мы с Бригитой иногда по очереди сидели с ними обеими. Я попросила ее утром забрать Лекси к себе на какое-то время. Когда Бригита узнала, в чем дело, то очень расстроилась: она тоже любила Тимбу. Стараясь облегчить мне грядущий день, она предложила зайти и забрать Лекси утром, но я сказала, что мы сами ее привезем.
Утром мы отвезли Лекси к Бригите и вернулись домой.
С доктором Туроффом мы договорились на девять часов. Он должен был открыть служебный вход, чтобы нам не пришлось идти через приемную.
Мы отнесли Тимбу в машину и через двадцать минут подъехали к клинике, боковая дверь ее была приоткрыта.
Я придержала дверь, а Дэвид занес Тимбу внутрь и прошел с ней в смотровую. Доктор Турофф ожидал нас вместе со своим ассистентом – всегда приветливым и немногословным молодым человеком. Муж осторожно положил собаку на стол. Я наклонилась и стала с ней разговаривать, а Дэвид стоял рядом. Даже сейчас, страдая от боли, она смотрела на меня глазами, полными любви, а я гладила ее и говорила, какая она хорошая и что все будет в порядке. Тимбе выбрили небольшой участок на внутренней стороне правой ноги. На стол упал клочок белой шерсти, и я спрятала его в карман. Доктор приготовил два шприца, в одном было снотворное для Тимбы, в другом – то, что остановит ее сердце.
Доктор подошел к Тимбе, потом повернул к нам расстроенное лицо и спросил: «Вы готовы?». Помедлив, я сказала: «Да».
Пока иглу вводили в вену, я смотрела Тимбе в глаза, гладила ее по голове и повторяла: «Хорошая девочка, Тимба. Хорошая девочка. Я люблю тебя, Тимба». Через несколько минут тело собаки, такое напряженное от боли, начало расслабляться: ей больше не было больно. Доктор подождал, потом сделал второй укол. Мы с Дэвидом гладили Тимбу и смотрели ей в глаза. Еще секунду она была с нами, а потом со сжавшимся сердцем я встретила остекленевший взгляд и увидела, как тихо опустилась на стол голова.