Шестьдесят смертей в минуту
Шрифт:
– У нас в авиационном полку во время боевых действий за кружку пива летчика снимали с задания, – заметил он. – А потом на неделю отстраняли от полетов. Чтобы неповадно было за воротник заливать.
– Ну, у нас до боевых действий, надеюсь, не дойдет.
Девяткин опустил стекло и еще раз мысленно прокрутил рассказ коменданта.
Жора Тост покинул дом за час до приезда полицейских, в одиннадцать утра. Он ездит на синей иномарке, очень ухоженной, только номер заляпан грязью. Игнатьев – сосед Тоста. Со стороны улицы забор капитальный, а между участками невысокий штакетник, который запросто перепрыгнет подросток. От бдительного ока бывшего летчика Жоре спрятаться негде.
В полдень полицейские постучали в дом коменданта
Супруга Тоста, или кем там она ему приходится, уехала в десять с четвертью. Вышла из калитки и зашагала к станции. Женщина никуда не спешила, до электрички оставалось полчаса, а ходу тут всего минут десять. Симпатичная особа, одевается скромно, но дорого, часики золотые и в ушах серьги с красными камушками. Так часто у них: дамочка уходит первая на электричку и возвращается под вечер. А Жора отчаливает ближе к полудню, обратно приезжает ближе к ночи.
Девяткин внимательно выслушал Игнатьева, задал несколько вопросов, поинтересовался, не может ли комендант посидеть с ним в машине. Впрочем, это только одно название: сидеть в машине. По существу, они находятся в засаде, дожидаются опасного бандита. Может статься, что бывшему летчику вспомнится интересный эпизод из жизни Тоста или что другое, полезное для них. Летчик заправил майку в фиолетовые подштанники, сверху надел линялую от времени форменную рубашку, брюки с тонкими лампасами.
Дальше потянулось ожидание. От нечего делать комендант рассказал, что в поселке живут в основном композиторы и музыканты. Контингент отборный. Бывший летчик оказался в этой компании, можно сказать, случайно: жена десять лет вела бухгалтерию московской консерватории. И выпросила эту дачу, то есть кусок земли, ползая на коленях перед директором и другим начальством, должностью поменьше.
– Тогда такие времена были: низко не поклонишься, ни шиша не получишь, – горестно вздохнул летчик.
Мысль о том, что жена, в ту пору молодая цветущая женщина, не только ползала на коленях в начальственных кабинетах, но и занималась другими делами, далекими от идеалов нравственности, до сих пор не давала покоя, занозой сидела в сердце.
– И сейчас так, – то ли в шутку, то ли всерьез ответил Девяткин. – Вот я полдня бандитов ловлю. А другую половину по кабинетам бегаю и ползаю. Все чего-то выпрашиваю, как нищий. Дайте людей, дайте технику… Или объясниловки пишу, почему Девяткин какую-то сволочь по морде ударил. Почему при задержании вооруженного преступника не произвел предупредительный выстрел в воздух, как положено по инструкции. Эх, хочется все бросить, снять дачу в вашем поселке и пожить хоть одно лето среди музыкантов и композиторов…
– Денег не хватит тут дачу снять. – Летчик был лишен чувства юмора и поэтому принял художественный треп майора за чистую монету.
– И я думаю, что не хватит, – улыбнулся Девяткин. – Вот и останусь на своем месте, а вы уж тут живите без меня. Хотя в этом нет ни капли справедливости.
Комендант выразил ему искреннее сочувствие и принялся рассказывать о даче, которую снял Тост. Дом сдавали на лето пенсионеры Шмаковы. По весне супруги уезжали в Одессу повидать дочь и внуков. Раньше три года подряд сдавали дом одной московской семье, очень приличным людям. Муж – человек солидный, писатель или какой-то там профессор. Все делал в блокноте заметки, часами бродил вдоль заднего забора и что-то бормотал себе под нос.
– За версту видно – ученый человек, – сказал Игнатьев. – А этим летом сдали дом этому самому Тосту. Хотя у него на лбу напечатано: бандит и сволочь. Видно, много денег отвалил проклятый уголовник.
Выговорившись, комендант умолк.
В разговор вступил Саша Лебедев, вернувшийся назад в самом добром настроении. Чтобы развлечь Игнатьева, он стал травить истории из жизни бандитов и убийц. А этих историй
Игнатьев слушал внимательно, выставляя вперед ухо, сглатывал слюну в тех местах, где дело касалось распутной жизни красивых женщин, проституток или «бескорыстных бандитских подруг», и неодобрительно качал головой, когда речь заходила о физическом насилии.
– А он не убийца, он просто жулик, который не сумел вовремя рассчитаться по долгам, – рассказывал Лебедев. – И его, разумеется…
– Убили? – перебил его Игнатьев.
– Конечно же нет. Его просто кастрировали садовыми ножницами. Мы прибываем на место, выбиваем дверь в дом. А в большой комнате он, совершенно голый, привязан к стулу. Кровищи вокруг – море. На полу, на стенах, даже на потолке. А он сидит так спокойно, а изо рта торчит… Что вы думаете?
– Половой орган?
– Половой орган на подоконнике валяется. А изо рта торчит сигарета. Он затягивается дымом, выплевывает окурок в кровавую лужу и говорит: «Ну и долго же вы ехали. Думал, уже не дождусь». И натурально вырубается, теряет сознание. И тут из соседней комнаты выскакивает амбал килограммов на сто тридцать с помповым ружьем. Из одежды на нем солдатская каска, бронежилет на голое тело и красные трусы. Я стреляю первым и промахиваюсь…
Комендант неодобрительно покачал головой. Девяткин слушал Лебедева вполуха и думал, что к встрече Тоста все готово. Полицейские в штатском, среди которых три женщины, с точностью курьерских поездов курсируют возле дачи, дежурят на пересечении улиц и возле станции. Всего задействовано четырнадцать оперативников. Это не считая самого Девяткина и Саши Лебедева. Есть надежда, что Жора не уйдет так легко, как в прошлый раз.
– Короче, все движение в шесть рядов остановилось. Весь проспект Мира забит, наша машина встала метрах в десяти от «Ниссана», в котором сидит преступник, – продолжал рассказывать Лебедев. – Мы просто сидим и наблюдаем. Вдруг наш объект выходит из своей тачки, которая стоит в крайнем левом ряду. На парне черная шерстяная куртка, пуговицы расстегнуты. Он неторопливо идет к «Опелю», что слева от него. У «Опеля» затемненные стекла, не разберешь, сколько народа в машине. Смотрим, а в правой руке нашего героя обрез, а в левой монтировка. Он бьет монтировкой по стеклу, и оно разлетается. Бросает монтировку, поднимает обрез и стреляет из одного ствола в ближнего пассажира.
– Это как же? – удивился комендант.
– Натурально сносит человеку полбашки. Оказывается, убийца, которого мы «пасли», выполнял очередной заказ. Лишние жертвы ему не нужны. Если грохнешь невинного гражданина, работа будет выполнена грязно, а это, по понятиям бандитов, – плохо. Непрофессионально. Наш «герой» дорожит репутацией, убивает только тех, за чью смерть заплатили. И все это происходит прямо перед нами, как в кино.
– А вы чего же? – удивился Игнатьев.
– Мы трое выскакиваем из машины – и вперед. Вокруг полно других машин, в них люди. А этот черт выстрелом из обреза убивает второго пассажира, который сидел сзади. В «Опеле» живым остается один водитель. Но нашему парню водитель не нужен. Он бросает обрез, достает из-под ремня двенадцатизарядный автоматический пистолет и стреляет в нашу сторону. А сам пятится к своей тачке. Ему только сесть за руль, развернуться – и он на встречной полосе. А дальше – поминай как звали. Потому что нашей машине туда не пробиться. Нас зажали.
– И он ушел?
– Юрий Иванович его грохнул, – кивнул на Девяткина старлей. – Два выстрела в грудь. Парень упал спиной на чей-то багажник, потом поднялся, сжимая ствол в руке. Юрий Иванович дважды выстрелил – и все в масть. Две пули прямо в его поганую харю. Прошили башку насквозь. Две женщины, что видели эту сцену, натурально в обмороке. Тут же упали в обморок…
Ожило, зашипело коротковолновое переговорное устройство. Голос, запутавшийся в сетях помех, произнес:
– Я – Первый. Наша девочка сошла с электрички. Прием.