Шестеро в доме, не считая собаки

Сталькова Ирина Л.

Как-то в пионерлагере наш отряд дежурил на кухне, а на обед была картошка с селедкой. В замешательстве смотрели мы на груду грязной посуды — как мыть? «А надо в холодной воде с хозяйственным мылом», — посоветовала повариха. Попробовали — получилось. «Спасибо за совет», — поблагодарили мы ее. А она с гордой улыбкой: «Недаром же я 6 лет работала посудомойкой!»

Двое мужчин явно случайно разговорились на автобусной остановке. И один рассказывает другому: «Это было, когда мы делали космическую ракету». — «Ты проектируешь космическую технику?» — с уважением спросил собеседник. «Да нет, игрушечную, я инженер на заводе игрушек». — И в ответ на разочарованное «А-а» запальчиво: «А ты что думаешь, это просто? А ты попробуй, чтоб и крепко, и красиво было, и стоило копейки!» И они правы — и посудомойка и инженер, хорошо сделанная работа — законный повод для гордости, для осознания себя человеком.

Мы учим детей, что творчество — это кино, театр, книги, но во всех этих случаях творят актеры и операторы, помощники режиссера и художники, а мы — зрители и читатели — только потребители творчества, не более. «Пусть он повторит то, что я сказала, и я поставлю ему хорошую отметку», — объясняет учительница маме своего ученика. Когда-то кто-то так ее учил, и она сама повторяет то, что прочла в книжке. Прочитал — рассказал — повторил — а потом определил свое призвание — повторять другим и сопоставлять их ответы с эталоном — собой. «Учитель — массовая профессия, не могут же все быть творцами — Макаренко и Сухомлинским», — возражают мне, когда я говорю о необходимости повседневного творчества. Но не так давно массовой «профессией» в России было крестьянин и крестьянка, и именно руками крестьянских женщин вышиты те произведения искусства, которыми мы восхищаемся в музеях: одежда создавалась руками безвестных женщин, всех без исключения. Помню, как рассказывала мне старушка в деревне: «Зимой начнешь ткать, а сама думаешь: „А как другие?“ Платок накинешь, всех обежишь, посмотришь и стараешься, чтоб не так, чтоб по-своему». Прялка — подарок жениха невесте, и уж каждый, конечно же, старался удивить свою суженую, сделать как ни у кого. Человек с детства был окружен единственными в своем роде предметами — от полотенца до резного конька на крыше родного дома. Те, кому довелось слышать подлинные народные песни, «не обработанные мастерами», наверняка обращали внимание на их важнейшую особенность: они как бы каждый раз сочиняются заново, те, кто поет, как бы соавторы их создателя.

Творить может и должен каждый, этим человек отличается от животного, и если не научить творчеству, то, говоря по-старинному, душа будет тосковать неизвестно о чем. Я часто думаю — не от того ли так широко распространен пресловутый «вещизм», что это самый примитивный, но все же один из видов творчества — «добыть» дефицитные тряпки и «создать» свой облик человека, «умеющего» что-то.

Если возможно быть творцом в шахматах и в математике, то и бухгалтером быть интересно. И разве работа портнихи не сродни искусству живописи? А серый, рутинный труд есть в самой наитворческой профессии. На всю жизнь я запомнила, как мы в студенческие годы решили подработать и устроились в массовку: «Ой, как здорово, ночные съемки и всех артистов увидим». Мы думали — эта ночь не кончится никогда. «Ну-ка, девочки, повеселей, повеселей, не спать», — тормошили нас «киношники». И снова, и снова, и опять та же, та же, та же сцена, а глаза закрываются, а надо опять ликовать, и хлопать в ладоши, и весело смеяться — естественно и заразительно. И всех нас поразили мужество и человечность Юрия Никулина, снимавшегося в главной роли. После бесконечных повторов, когда наступала пауза, потому что от пота подтаивал грим и его надо было обновить, он находил в себе силы подумать о нас, чьи лица на полминуты неразличимым пятном пройдут по экрану, он смешил и развлекал массовку.

«В жизни всегда есть место подвигу», — объясняем мы детям, но и творчеству — тоже всегда. Вот молодая женщина с сыном лет пяти стоит в очереди за зарплатой. «Мама, зачем мы здесь стоим?» — спрашивает мальчик. «За деньгами». — «А почему их тебе дадут?» — опять спрашивает он. «Заработала». — «Ты работаешь в этом доме?» — не успокаивается сын. «Нет, в другом, здесь я только деньги получаю». Вопросы явно мешают ей о чем-то думать, отрывают ее. «А тогда почему…» — «Да замолчишь ты наконец, что ты ко мне пристал», — раздраженно взрывается мать. Главное дело ее жизни — какое оно? То, за которое она получает зарплату, или вот это — сын даже не обиделся, не надул губы, просто привычно замолчал. Самое творческое дело на свете — растить ребенка, и оно доступно всем, и все мечтают о творчестве, как будто оно где угодно, но не стоит рядом, держась за нашу руку. Может быть, я не права, но мне кажется, что на работе эта мама тоже вряд ли творчески работает, ее отвлекают мысли о чем-нибудь еще — о подруге, например, которая — подумать только — стала журналисткой, или актрисой, или писательницей, а тут сиди и слушай в который раз, как бестолковые студенты спрягают неправильный немецкий глагол. Так что напрасно завидует ей ее школьная подруга, работающая чертежницей: вот творческая работа — преподаватель!

Только в том, что ты хорошо (а еще лучше — если отлично) знаешь, можно быть творцом, и для того чтобы творить, надо сначала научиться делать. Недавно сын рассказывал мне вычитанную им где-то историю о том, как Репину подарили фотоаппарат и он решил сделать групповой снимок. Когда все, кого он собирался фотографировать, разместились перед ним, великий художник стал настраивать аппарат, примерялся и так и эдак, переставлял, отодвигал, придвигал, потом махнул рукой: «Фу, слишком долго!», поставил мольберт и в считанные минуты сделал рисунок. Гораздо более легкое, чем живопись, дело — фотографирование — показалось художнику невероятно трудным, потому что он не умел его делать, а не потому что «призвания» не было. Потому и не было призвания, что не умел. Не о раннем выявлении «призвания» должны мы думать, а о раннем обучении труду, о раннем понимании того, что лишних знаний не бывает и без «примитивного» умения ни в одном деле невозможно творчество. Не всем суждено быть Рафаэлями, потому что гений родится раз в столетие, но плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, т. е. не старается работать, «как генерал», творчески.

Захожу на кафедру — сидит девочка-лаборантка, а перед ней груда конвертов, которые надо заклеить и разослать, и она их лижет по одному. Недаром же я когда-то работала в экспедиции — объяснила, как их сложить и как заклеить, чтоб и быстро, и хорошо.

Не только неинтересную работу суждено делать нашим детям, но и «грязную» — кто же поможет им не страдать от железного «надо», если не родители.

Поэтому меня неприятно поразило письмо Н. Филина, члена совета ветеранов войны и труда Ленинского района г. Москвы:

«Однажды в Ленинском РК ВЛКСМ шло обсуждение совместного плана работы райкома комсомола и районного совета ветеранов войны и труда. В разговоре выяснилось: родители в одной из школ запретили своим детям заниматься тимуровской работой. Решением родителей возмущались главным образом женщины. Мужчины помалкивали. Они, очевидно, как и я, вспомнили армейскую и фронтовую молодость: уборные убирались в порядке наказания, в госпиталях дежурных девочек-школьниц раненые не подпускали к „уткам“ — они оберегали их романтически-приподнятый душевный порыв от прозы жизни. И тогда я сказал:

— Тех родителей понять можно. Пожалуй, окажись на их месте, я поступил бы так же…

Всякий труд необходим, но подходит для тимуровца не всякий труд, а лишь тот, который не разрушает эстетику тимуровского движения… Я не очень склонен поручать тимуровцам покупку, скажем, творога или других продуктов, которые долго не лежат на прилавке, моментально раскупаются. При нашем дефиците превращать ребят в расторопных ловкачей, знающих, что, где и когда дают, тоже неудобно. Не дай бог, если они, нетерпеливые, будут состязаться в хитрости обойти очередь».

Вот о романтике, об «оберегании романтически-приподнятого душевного порыва от прозы жизни» я и хочу сказать несколько слов. Нет, наверное, более романтического чувства, чем любовь, но и среди всех любовей самая высокая, пожалуй, материнская. Не потому ли, что, когда в крови и грязи приходит в мир новый человек, некрасивый и беспомощный, мать умудряется в этом комочке плоти разглядеть бессмертную душу. Вспомните, мамы, первые дни материнства: ворох запачканных пеленок, пронзительный крик, бессонные ночи и сонные утра, когда несешь ребенка подмывать, не раскрывая глаз, и так, с закрытыми глазами перепеленываешь. Проза это или высокая поэзия — этот человек, замотанный в тряпки с ног до самой шейки, эта внутренняя улыбка сытости на слюнявых губках, эти кругленькие розовые пятки на пока ненужных ножках. Вот ведь странная штука — не получается любовь на расстоянии, чего-то в ней не хватает. Кто моет попку ребенку, тот и будет его любить. И если мама перекладывает эту работу на бабушку (или если бабушка сама у мамы ее отнимает), значит, и будет любить бабушка, а мама будет удивляться: «Что ты с ним нянчишься?» — это и когда пять лет человеку, и пятнадцать, и двадцать пять. Многодетная семья не знает, к счастью, этой проблемы: как уберечь от «грязной работы»? Никак. И помыть малыша, и горшок вынести, и поиграть с ним, таким чистеньким и симпатичным, — это все в порядке вещей, без всякой жертвенной окраски и самолюбования. Как-то приходит моя дочь-третьеклассница и рассказывает: «У нас мальчика вырвало прямо у доски. Все закричали и выбежали из класса, а мы с Машей все убрали». Меня спрашивали: «Почему именно они?» Ну, Маша — потому, что она подруга Манькина, а моя Маня — да как бы она не стала убирать? Новость какая — тошнит человека! И видали, и убирали, и жалели, и успокаивали — «ничего, ничего, это не страшно, сейчас пройдет». Ей быть матерью — какая уж тут брезгливость, это не женское качество. Надеюсь, это останется в детях на всю жизнь: естественно воспринимать страдания другого человека прежде всего, как бы неэстетично они ни выглядели. Мне с горечью рассказывала подруга, что, когда больного сына рвет, муж морщится и выходит на балкон — вспоминать армейскую юность, по-видимому. Кошка и та заслуживает сочувствия в своей боли, не только больной человек. Много лет назад брат, тогда мальчишка, принес домой обгорелого котенка. Хвост у него отпал, задние лапы были полупарализованы, ему приходилось делать ежедневную клизму, а как пахнет горелая шерсть и мясо, я запомнила на всю жизнь. Ни маме, ни папе не пришло в голову выкинуть «эту грязь» под предлогом «все равно подохнет», и Черныш жил у нас чуть не 20 лет. И какая же эта была ласковая кошка, с такой очаровательной черной мордашкой, что даже ее страшное увечье было незаметно.

С «грязной работой» постоянно связан самый чистый труд — труд крестьянина. Помните гневные строки Есенина, обращенные в «салонный вылощенный сброд»:

…этот хлеб, что жрете вы, Ведь мы его — того-с, навозом.

Или сельскому ребенку, как второсортному, не вредит этот самый навоз, а только чистенькому московскому противопоказан?

Не знаю, подходит ли пионерам-тимуровцам труд по уходу за больным и беспомощным человеком, зато знаю, как, по-видимому, многие, что этот труд далеко не всегда подходит комсомолкам-медсестричкам. Бывая в больницах у своих близких, не раз и не два видела привычную картину: весело щебечут хорошенькие беленькие девчушки о своих делах, не слыша, как хрипит человек: «Сестра, сестричка! Няню позовите! Судно надо. Сестричка!» Это не их работа — подавать судно, может, и так, но услышать-то, как можно этот стон не услышать! Они привыкли не чувствовать чужую боль — бедные чистенькие убогие девочки!

Мы много лет делали вид, что все в жизни прекрасно, в том числе и старость, — люди моего и более старшего поколения помнят сладкую и гладкую картину Лактионова на эту тему. Мы долго уверяли сами себя, что ветеран — седой старик с военной выправкой, в орденах и медалях, что бывшая партизанка — добрая, вся в морщинах бабуся, тоже в орденах. Вот им-то, чистеньким, уютным, заслуженным, и должны помогать тимуровцы, а остальным — «Куда прешь, бабка? На кладбище успеешь». Я часто перечитываю чудесную книгу Харпер Ли «Убить пересмешника» и всякий раз заново удивляюсь педагогической мудрости Аттикуса Финча, который посылает своих детей помогать страшной старухе, настоящей бабе-яге, которая к тому же терпеть его не может и, когда приходят дети, прежде всего начинает ругать их отца. Только после ее смерти дети понимают, что эта старуха — сильный и мужественный человек, и другими, видящими, глазами начинают смотреть в лица окружающих.