Шестеро в доме, не считая собаки
Шрифт:
твержу я молча непривычные трехстрочные стихи, думая о своем отрочестве, о том, как и меня освещал внезапный свет человечности, как свет таинственных цветов — глициний. Я отлично помню это подростковое состояние как бы «между» двумя мирами: миром кукол и опрятных тетрадок — и пустотой. Нет, они еще вздыхают, эти взрослые: «Ах, молодость, молодость!» У них все в молодости было прекрасно — чудесно — ясно — прелестно — пусть, может быть, и так, зато сейчас сидят, едят, о какой-то дурацкой работе говорят, подумаешь, инженеры, что они там могут наинженерить, вот над пошлым анекдотом заржали. Чтоб я стала, как они, да никогда! — примерно так я думала в те годы. И поэтому мне жаль девочку Юлю, которая мучается от того, что они с мамой никак не найдут общего языка. Юля пишет мне, что хочет и не может передать матери свое восхищение и преклонение перед мальчиком Сережей: сколько она ни говорит — мама не понимает ее, все задает и задает свой единственный вопрос, такой нелепый: «Ты с ним не живешь?»
Но сейчас я сама мать, и я понимаю эту бедную Юлину маму и ее далеко не такой дурацкий, как кажется Юле, вопрос. Мама спрашивает дочку: «Ты еще не испортила себе жизнь?», только не может объяснить эту свою боль и тревогу, не может найти слова — ее не понимают. И если маму интересует жизнь дочери, то дочь интересует ее собственная жизнь и отношение к этой личной жизни мамы, а не мамина жизнь как таковая.
Дети наши — наше неизвестное будущее, мамы наши — наше неизвестное настоящее. Так много знает Юля про своего Сережу и так мало про маму. Как мама с папой познакомилась, как полюбила его, как вообще это было — мама в Юлины шестнадцать лет, только на самом деле, а не «туфта», как они говорят, и не «мура», как мы говорили. Может, пусть учитель расскажет Юле о ее маме? Но знает ли он о родителях своих учеников такие «мелочи»: кто кого и как любил?
Как трудно быть искренней вообще и со своим ребенком в частности. Никогда не знаю, как помочь в отношениях двоих уже взрослых людей: мамы и дочери. Но мне кажется, надо помнить об этом «недовзрослом возрасте» чуть ли не над колыбелью, надо учиться быть искренней — чем раньше начнете, тем лучше. Часто ли мы вспоминаем при детях свое отрочество и юность? Нет, не «Я в твои годы полком командовала», а всерьез: как ссорились и мирились с друзьями, с родителями, с учителями — а ведь мы ссорились, товарищи бывшие подростки.
Ох, я и ребенком была — страшно вспомнить! По литературе оценки в выпускном классе — пять, два, два, два, пять, пять, два и т. д. Пять — я соблаговолила ответить, «два» — не желаю. По химии, по физике — не выше тройки, а чтоб когда промолчать, если «душа горит» высказать свое мнение, ну конечно, не совпадающее с вашим, товарищ Ионыч! — пусть другие молчат. Самое трудное — преодолеть инерцию сложившихся отношений: стоило мне хоть на минутку замолчать, просто задуматься о чем-то, обязательно кто-нибудь — или ребята или учителя — спросит: «Ты не заболела? Что-то ты грустная». Приходится постоянно оправдывать их ожидания, и это в конце концов мучительно. В такой ситуации, когда сложился стереотип непонимания, когда стороны страдают в одиночку от того, что не слышат друг друга, но продолжают не слышать, — в такой ситуации нужен третий, и этим третьим может быть кто угодно, можем быть вы и я. Мне все время хочется спросить, не знаю только у кого, когда мне рассказывают о сегодняшних детях: «А дальше?» Ведь это клочочек жизни, лоскутик — а жизнь-то идет дальше, и вот пока мне мать что-то рассказывает, просит совета, уже что-то произошло, что-то сдвинулось, изменилось, и взгляды, и отношения меняются; «и сам, покорный общему закону, переменился я», так куда они меняются — к сближению, к отдалению от близких?
Та «трудная девочка», которой была я, однажды сбежала из дома. Нет, не в воровской притон и не к любовнику, а пошла я ночевать к подружке. Проболтали мы с ней всласть, поспали, а утром она собралась в школу (в этот момент у нее в отношениях с матерью было затишье, она сбегала из дому ко мне неделю назад). Мне в школу было далеко, да и не убегают из дома, захватив с собой учебники и тетради, так что я и не собиралась на занятия, но и слоняться по улице мне в одиночку не хотелось, а сидеть у Милки дома — тем более. И я пошла в школу к ней. И вот остановимся и представим на минуту ситуацию с другой стороны: вы учитель, и на ваш урок одна из учениц приводит девочку, объясняет, что та ушла из дома, где ее не понимают, навек, а пока посидит у вас на уроке. Что вы сделаете? Учителя моей подруги сказали: «Пусть посидит». Это ей сказали, а мне: «Садись с Милой рядом, а ты (это девочке, что с моей подружкой сидела) пересядь пока вот туда». И как в гостях и хлеб слаще, чем дома, так и мне хотелось отвечать на уроках в этой незнакомой мне школе, и я отвечала, и меня спрашивали — постороннюю! А после уроков меня позвали к директору. Я опять прервусь, чтоб задать вопрос: «Вот вы директор, вот вам говорят, что какая-то девица (см. выше) сидит целый день в вашей школе. — Что вы сделаете?»
А та, чьего имени я и не запомнила — казалось тогда это совершенно не важным, — усадила меня рядом и стала рассказывать мне о своем сыне. До сих пор помню эту историю в подробностях: как он опоздал, а она с ума сходила, думала, он умер, погиб (примечание для детей: мы, матери, всегда так думаем, когда вы задерживаетесь), а он пришел, и она ударила его по лицу. И тогда он ушел — всерьез, насовсем, навек. И сейчас, спустя столько лет, помню, как она спрашивала меня: «Ну скажи, я не имела права, разве я не имела права?» За пять минут до того я бы твердо ответила: «Нет!» Но первый раз в жизни я слышала «другую сторону» и первый раз в жизни не знала, что сказать. А она рассказывала: «Он ушел, а я наплакалась, потом выхожу, а он сидит на лестнице и лицо руками закрыл: „Как я теперь буду жить?“ Сынок, говорю, прости меня, ну зачем ты так, ведь это все мелочи, не стоит так из-за мелочей переживать». И мне: «Ну, скажи, ведь это ерунда, правда? Скажи, ведь не стоит так принципиально к мелочам подходить?» И опять я не могла ответить, потому что впервые в жизни думала о том, что быть матерью — значит страдать.
У меня был друг альпинист (он погиб в горах), я спрашивала его: «Как же вы помогаете в горах друг другу, когда сами висите над пропастью?» И он мне объяснил: «Но чтоб помочь удержать равновесие, нужно совсем немного силы, иногда можно одним пальцем поддержать, ведь человек еще и сам держится».
Все мы как-то связаны друг с другом (не посторонние!), от каждого из нас кто-то зависит. В автобусе, в очереди, кто знает, кому из нас и когда доведется стать хоть на секунду опорой в жизни для чьего-то ребенка.
Мало услышать исповедь — надо найти в себе силы ответить на нее такой же обнаженной искренностью, надо решиться выставить себя на рассмотрение перед неласковым детским взглядом.
Страшно? Больно? Право же, все это только мелочи рядом с нашей взаимной любовью — родителей к детям, детей к родителям. Цель близкая и цель дальняя, методы и приемы, а также конечный результат — это уж они, когда вырастут, определят и оценки нам выставят, наши дети. А в том, что мы живем и растем вместе с ними, учим их и у них учимся, особой заслуги в том нет.
Кем быть?
Иногда бывает, что способности ребенка заметны, как говорится, невооруженным глазом, и при этом проявляются очень рано. Я бы сказала, не способности даже, а склонность к чему-то. Например, у моего старшего сына тяга к технике наметилась чуть ли не в колыбели. Не было для него лучших игрушек, чем рубанок и коловорот, а если я хотела поспать чуть подольше, я ставила ему в кроватку телефон — на 40 минут он замолкал. И этот его интерес ко всему, что движется, гудит, что как-то крутится, был заметен даже со стороны и выглядел как-то неожиданно в семье, где и я и муж — оба филологи. Так и осталось это до нынешнего времени, и его профессия, по-видимому, будет с этим связана. Он уже в девятом классе, начинает думать о выборе жизненного пути. Конкретных планов пока нет, но направление определено — то ли судостроительный, то ли авиационный — строить то, что плавает, летает, движется. Нет, он никакой не вундеркинд, у него и тройки по алгебре бывают, но вот круг чтения, который он сам себе выбирает, связан все с тем же: история флота, история авиации. Он и марки собирает тематически: дирижабли, старинные летательные аппараты, парусники.
Конечно, я его поддерживаю, потому что такая увлеченность вызывает у меня уважение. Нужен ему паяльник, значит, будет паяльник, а как уж мы выкрутимся без этой трешки, что на него пойдет, — это мое дело.
Зато все «болеем», когда у него соревнования по судомоделизму, — ребята с порога бросаются к нему: «Ну как?» А на весенние показательные выступления отправляемся всей семьей.
В кружок он сам записался, и, кроме того, ему повезло с руководителем.
Мне кажется, это довольно редкий случай, чтоб так рано все определилось, у нас в семье больше ни у кого такого нет.