Шестой этаж пятиэтажного дома
Шрифт:
Алия укоризненно, но тоже не без тайного удовольствия покачала головой, а Фирангиз зарделась.
Муртуз Балаевич поднялся, несколько раз кашлянул и сказал:
— Ну что ж, так уж положено — за именинника, что ли?! Ну, будь здоров, богатырь.
Заур отпил коньяк и почувствовал, что даже Муртуз Ба-лаевич не раздражает его сегодня, как обычно, и что он испытывает даже нечто вроде симпатии к этому бравому вояке.
— И директор со мной считается, могу и с ним поговорить, — сказал Джаббар. Таира, положить тебе торт?
— Спасибо, — коротко ответила Таира. — За мной молодой человек поухаживает.
— Ах, извините, — опомнился Заур и положил ей пирожное, кусочек торта. И в этот момент услышал знакомый голос. Он вздрогнул и повернулся к телевизору. На экране улыбалась Тахмина.
«Добрый вечер, уважаемые телезрители, — сказала она. — Начинаем
Она говорила еще какие-то заученные слова, но Заур ничего не слышал, охваченный никогда ранее не испытанным чувством нервного и счастливого потрясения. И уже наперебой говорили гости, и Заур не определял, кому какая реплика принадлежит:
— Смотрите, смотрите, это Москва передает! Наша, бакинская программа!
— Да было же объявлено в газете.
— А это кто, новый диктор, что ли?
— Да это же, как ее, ну…
— Тахмина, — сухо сказала Алия-ханум. — Теперь она диктором стала.
— А, это же та самая, — сказал Муртуз. — Ну, эта, наша…
— Да, да, — прервала его Алия за миг до того, как с уст Муртуза должно было сорваться имя, и Заур знал, что это было бы имя Спартака.
Тахмина продолжала говорить и улыбаться точно так же, как улыбалась на работе, в машине, на пляже, улыбаться миллионам зрителей. Она о чем-то говорила, кого-то представляла, и все в этой комнате, далеко от нее, обсуждали ее наряд, прическу, образ жизни. Мужчины многозначительно посмеивались, женщины громко критиковали ее платье и украшения («Вырядилась, пообвесилась, как елка»), прическу, косметику, манеру держаться, дикцию, в общем, все, и шепотом добавляли друг другу на ухо все новые и новые подробности, и каждый раз та, что подставляла ухо и слышала нечто новое, картинно удивлялась и укоризненно качала головой. А Заур — он был уже слегка пьян — в этот момент понял окончательно, что любит Тахмину так, как никогда не любил и не полюбит. А впрочем, неважно, называть ли его чувство к ней любовью, или увлечением, или влечением, — правда заключается не в словах, а в том, что он не может жить без нее и она дороже, ближе ему всех в этой комнате, даже матери и отца. И уже никакого значения не имело то, что зашел Спартак не затем, чтобы поздравить его, а просто за ключами («Пришел — ив дом не могу попасть»), увидел «Ронсон» в руках у Заура, как-то многозначительно и с особым смыслом попросил показать, повертел, покрутил, вернул и хотел уже было уйти, но, только сейчас заметив Тахмину на экране, ухмыльнулся и сказал: «Ого, Тахмуша делает успехи». Но теперь все это не имело для Заура значения, он так же любил бы Тахмину, будь она трижды любовницей Спартака или хоть самого Муртуза Балаевича.
Потом Спартак ушел, и все замолчали, слушая концертные номера, а в паузах между номерами Муртуз говорил, что никто из нынешних певцов ему не нравится, то ли дело старые ханенде (исполнитель — ипровизатор народных песен), да и вообще артисты, писатели, художники сидят на шее у народа и зажрались на государственных харчах, потому и пьянствуют.
— В парткоме я могу переговорить завтра же, — сказал Джаббар. — Думаю, что это запросто можно устроить и не позже чем через год вы защититесь.
— Видел я таких артистов: как на передовую, так все больны — у одного колит, у другого катар, а звания да гонорары получать отбою от них нет, сказал Муртуз.
— Ешьте, пожалуйста, птишу, — сказала Зивяр-ханум.
— Не могу, у меня диабет, — сказал Муртуз Балаевич.
— Я помню, как Спартак… — начала Алия-ханум.
«Спасибо за внимание, дорогие телезрители, — сказала Тахмина, замешкалась на секунду и, заметно волнуясь, все же решилась и прерывающимся голосом добавила: — В заключение мне хочется поздравить тех телезрителей, у которых сегодня день рождения».
Заур замер на мгновение, а потом почему-то сразу посмотрел на мать. Они быстро переглянулись, из всех в этой комнате мать одна все поняла.
Заур подумал о том, что эта фраза, безусловно самовольная и не предусмотренная текстом, может дорого обойтись Тахмине, но он знал, что только она и могла на такое решиться, чем бы ей это ни грозило, и решилась она именно из-за него. Чтобы он знал, что даже сейчас, в эту заполненную другой ее жизнью минуту, она помнит его и думает о нем.
Сейчас ее слушают и видят миллионы, и, наверное, среди них наберется сотня, у которых сегодня день рождения, но имела-то в виду она именно его, Заура, его одного. Впрочем, может быть, это чистое совпадение? Однако прежде чем покинуть экран, Тахмина сделала ему еще один подарок — откинула прядь волос со лба движением, которое он так любил. Слова — любые — могут обмануть, но движение… На всем белом свете оно предназначалось лишь одному — Зауру.
— Я завтра же переговорю в месткоме, — сказал Джаб-бар.
Всю ночь он не сомкнул глаз. Утром первым пришел на работу и, не находя себе места от нетерпения, стал дожидаться старого бухгалтера дядю Сафтара, который всегда приходил на работу первым, а сегодня оказался вторым.
— Дядя Сафтар, сегодня будете зарплату выдавать?
— Конечно, после обеда.
— Я дежурил на праздники, и у меня три дня отгула: Я могу их взять?
— Это уж тебе с замом надо поговорить.
Он поговорил с замом, зам удивился, но резолюцию наложил. В час дня Заур расписался в ведомости и получил 52 рубля 30 копеек. Теперь у него в кармане было ровно 95 рублей. Заехал в кассу Аэрофлота, взял билет, зашел на почту и дал телеграмму: «Москва. Центральное телевидение. Ведущему азербайджанской программы Тахмине Алиевой. Лечу тебе прямом и переносном смысле слова. 27 буду Москве рейс 853. Целую Заур».
— Я знаю, зачем ты летишь! Это она вчера тебе глазки строила из Москвы! Никуда ты не поедешь! Ничего я не знаю! Все ты врешь: никакой такой срочной командировки у тебя нет. Все ты придумал. Вот придет отец, он с тобой поговорит. Как, ты даже отца не подождешь? Какой билет? Слушай, изорву я твой билет на мелкие кусочки. Да какое совещание? Слушай, я что, маленькая, не понимаю? Сейчас вот позвоню вашему директору! Ах, так, значит, тебе наплевать на нас, значит, тебе эта девка дороже отца с матерью? Так получается! И это за все наши заботы, за все труды и муки и материнские слезы! Вот как тебя окрутила эта стерва! А кто же она! И назову, и еще хуже назову! Вот позвоню ее мужу, своднику паршивому, ты меня еще плохо знаешь! И не жаль тебе меня, старуху! И отца не жаль, больного человека! Ну, хорошо же, поезжай, голодранец, ни копейки тебе не дам, поезжай куда хочешь, посмотрим, на что ты поедешь! Это уж не те времена, когда отец деньги тебе в карман совал в каждую твою поездку, и вот благодарность! Едешь — езжай и больше не возвращайся. Нет у меня сына!.. Ты куда собрался, Заур? Тебе что, меня совсем не жалко, сынок, родной мой, единственный, свет очей моих, да буду я твоей жертвой! Да как же мне не беспокоиться? Я же знаю, к кому ты едешь, опутала она тебя, что же дальше-то будет? О нет, я не переживу этого! Вернешься — найдешь меня мертвой. Ну куда ты, ну возьми шарф, там же сейчас дождь, холод. Ох, горе мое, горе! Умереть бы мне, чем видеть такое! За что мне это наказание? Слушай, дай хоть телеграмму, что долетел. До чего я дожила! А ведь я так мечтала о твоей свадьбе, и Алия, бедняжка, вчера такая радостная сидела. Тебя околдовали, точно околдовали, да отсохнет рука и язык у той, что тебя околдовала. Подожди же, я плесну вслед тебе водой. Боже, за что же мне такое?..
«А теперь выслушайте некоторые сведения о нашем полете. Наш маршрут пролегает над Дагестаном, Калмыцкими степями, над Поволжьем и средней полосой России. В полете мы будем находиться три часа сорок пять минут с момента взлета. В Москву наш самолет прибывает в шестнадцать сорок пять. Время московское».
— Это же вздор, — сказал человек в очках, с худым длинным лицом. Он сидел рядом с Зауром и углубился в книгу, как только опустился в кресло. Он читал все время — пока самолет взлетал, набирал высоту; не отрываясь от книги, застегнул ремни и отказался от взлетных конфет, разносимых предупредительной стюардессой. Табло погасло, все расстегнули ремни, курили и свободно передвигались по самолету, кто в туалет, кто к знакомым в другом салоне, кто перекинуться шуткой с хорошенькими молодыми стюардессами, и лишь сосед Заура, не отвлекаясь ни на минуту, читал и читал свою книгу, аккуратно обернутую газетой, и вот на втором часу полета резко захлопнул ее, обратился к Зауру настолько уверенно, как будто они были давно знакомы, яростно о чем-то спорили и настал момент поставить точку над «и».
— Это чистейший вздор, — еще резче повторил сосед Зауру…
— Что именно? — с недоумением и не без робости спросил Заур.
— Ну, вот это самое, — брезгливо указал сосед на книгу. — Аббат Берни получил кардинальскую шапку отнюдь не за франко-австрийский договор, а чуть ли не десять лет спустя, когда находился в почетной ссылке. Сын кардинала, собственно, был позолоченной пилюлей. А в начале пятидесятых годов это был «юный министр», как назвал его Казакова. Юный министр, известный до тех пор только своим остроумием.