Шикаста
Шрифт:
В качестве транспорта используются ослы и древние армейские грузовики, откуда-то добывается горючее. Полный разброд в настроениях, попадаются сломленные духом, рассуждающие о самоубийстве; цветет буйным цветом трагическая любовь обреченных расстаться навсегда.
Все это, однако, не означает оттока участников заседаний. Амфитеатр полон внимательных слушателей, внимание присутствующих устремлено на арену, с четырех до восьми, затем с пяти вечера до полуночи. Сейчас все, однако, стали активнее, иной раз перебивают выступающих, дополняют их, исправляют. Можно сказать, что публика и… чуть не сказал «актеры»…
Кажется, поток свидетелей никогда не иссякнет, однако кое-кто уже интересуется, когда наконец белый старик начнет «отбиваться». От частных вопросов в перерывах Брент — Оксфорд, однако, не увиливает, охотно беседует со всеми желающими, пользуется популярностью, и заметно, что эпитеты, которыми награждают его наши агенты, утратили язвительную остроту.
Открыто говорится, что на месяц процесс никак не растянуть.
А тем временем случилось нечто новое. Над амфитеатром появился летательный аппарат, очевидно, наблюдатель. В свете полной луны прямо над ареной на несколько минут завис вертолет без опознавательных знаков, став причиной вынужденного перерыва в заседании. Все агенты отмечали возмущение, даже ярость делегатов. Гадали, кто шпионит с воздуха. Русские? Китайцы? (Привожу без комментариев.) В следующую ночь повторилось то же самое. Снова возмущенная реакция делегатов. В дальнейшем самолеты и вертолеты без опознавательных знаков (в основном летящие низко, хотя иногда поднимающиеся так высоко, что превращались в крохотную точку; иной раз летательные аппараты каких-то неизвестных типов) стали появляться по нескольку раз в сутки, днем и ночью. Делегаты шутили насчет инопланетян, международной полиции, неизвестных террористов.
Эти полеты привлекли внимание к теме неизбежности войны. Не исключено, что именно это и было целью пославших воздушную разведку.
Луна пошла на убыль, стала появляться в небе позже, факелы снова заняли достойное место в ночных бдениях.
Неожиданно для всех на девятнадцатую ночь выступил вперед до этого упорно хранивший молчание Джордж Шербан и как-то мимоходом, к раздражению всех без исключения агентов, заметил, что, мол, пора бы и закругляться. Этого, конечно, никто не ожидал, но едва Шербан закрыл рот, как все поняли, что он прав. Что еще можно добавить к услышанному?
От него ожидали какого-либо итогового, подводящего черту заявления, но он просто сказал:
— На этом я завершаю обвинение и призываю Джона Брент-Оксфорда ответить.
Первая реакция — недоумение, но она тут же вылилась в гул одобрения. Молодые люди считали, что обвинитель верно выбрал момент, да и подход его считали правильным.
В наступившей тишине белый старик, не вставая — никто от него этого и не ожидал, все знали, насколько он слаб здоровьем, — но очень четко произнес:
— Я признаю белую расу виновной по всем пунктам обвинения. Что я могу еще сказать?
И снова тишина. Затем бормотание, смех, возмущенные возгласы. Раздался перекрывающий шум шутливый вопрос:
— Ну и что теперь? Линчевать его, что ли?
Смех. Хотя некоторые агенты записали, что лично они не видят в этом моменте ничего смешного. Ци Куань отметила «недостаток уважения к историческим решениям».
Через несколько минут белый старик поднял руку и заговорил снова:
— Хочу спросить всех присутствующих:
Он замолчал, вслушиваясь в возмущенную реакцию амфитеатра.
И тут снова заговорил Джордж Шербан:
— Поскольку уже почти полночь, предлагаю прерваться и продолжить завтра в четыре часа, как обычно.
Ярусы амфитеатра быстро опустели. В эту ночь мало кто покинул лагерь. Повсюду жужжали голоса; преобладающее настроение, на основании тщательного анализа агентских донесений, я бы назвал несколько несерьезным.
Четыре часа прошли в энергичных дискуссиях. Повсеместно гадали, что же кроется за тем, что они услышали от белого старика. Никто не мог припомнить, чтобы хоть раз выяснилось, что он ошибся. Полагали, что Брент-Оксфорд обвинит их, особенно те из небелых наций, которые усвоили технологические достижения белых — включая и китайцев — во многих преступлениях, которые приписывались белым. Составлялись варианты таких обвинительных речей, и кое-кто даже предлагал их для использования белому старику.
Наши агенты единогласно осудили такой поворот событий, называя его несерьезным и оскорбительным.
Ближе к рассвету прошел сильный дождь, затем, перед самым зажжением факелов, еще один. Утро ожидалось влажное и даже прохладное. Прошел слух, что заседание откладывается, чтобы дать время амфитеатру просохнуть. Многие улеглись спать, пользуясь наступившей прохладой и общим спадом напряжения.
Утром и днем дебаты продолжались, но без задора и напряжения, однако более серьезно, без шуточек. Выдерживался общий спокойный и дружелюбный тон. Стало ясно, что фактически процесс подошел к концу, однако всех терзало любопытство, что же случится дальше.
В пять делегаты снова заняли места в просохшем амфитеатре. Все ждали выступления белого старика, но в центр арены вышел Джордж Шербан, поднял руки, призывая к тишине, и начал:
— Вчера обвиняемый привел контрдоводы. Понимаю, что вы живо обсуждали его заявление. Сегодня я хочу выступить с самообвинением, не выходящим за рамки тематики нашей встречи.
Этого никто не ожидал. К Джорджу подошла и остановилась рядом с ним Шарма Пател. А он продолжил:
— Вот уже много дней мы слышали обвинения в адрес белой расы — ее обвиняли в преступлениях против небелых рас, к коим, как вам известно, специально для целей нашего процесса, имею честь принадлежать и я.
Это высказывание встретили громким смехом — причем смех этот был разного оттенка, от простодушно веселого до сардонического. С разных сторон послышалось: «Мой бабуля хиндустани…. Мой дедуля иудей…»
Джордж Шербан чуть выждал, поднял руку.
— Дед мой польский еврей. Одна из бабушек родом из Индии. Стало быть, два неевропейских предка из четырех. А еще во мне по двадцать пять процентов ирландской и шотландской крови, то есть двух порабощенных Британией наций.
Снова взрыв смеха. Запеть, однако, не успели, ибо он продолжил: