Широки Поля Елисейские
Шрифт:
– Вы по ним учитесь? По книгам, - спросил я паренька лет семи, который показался мне более рассудительным.
– Скорее вспоминаем, - отозвался он, шарясь внутри близлежащего шкафчика. - Стены тоже помогают, живые картины эти. Все люди ведь рождаются знающими. Не прямо с готовым учебником в голове, но азы там уже имеются. Их нисколько не заметно, однако с ними куда легче: всё новое сразу крепится куда положено.
– Получается, что главное знание всегда одинаковое? - спросил я, не надеясь, что меня поймут.
– Ох, нет. Откуда вы это взяли, китабчи Исидри?
– спросил он. - И сам Верт, какой он
Это я со скрипом, но понял. Но вот что прямо озадачивало: стоило прикоснуться и тем более войти за невидимую границу, как деревья становились объёмными, привольно шелестели листвой и шуршали хвоинками, кусты щетинились, словно добродушный дикобраз, а от травы и цветов пахло, как от огромного флакона ненавязчиво дорогих духов.
Я не удержался - в тот же день порасспросил супругу (но вот о "тех, кто более человек" - побоялся, слишком тайным это показалось при всей чёткости изложения):
– Что за лес у детишек - тех, кому за десять?
– Не поняла. Ах, отроков, - она отмахнулась ладошкой словно от чего-то невидимого. - Они не дети. Но всё-таки с этим нынче играют. Вроде покемонов... нет, погоди. Тамагочи. Хотя ты, наверное, не помнишь. Такая зверюшка в подобии пластикового яйца, которой вообще-то нет, но она требует заботы, ухода и прежде всего ласки. И в конце концов даёт наглядный урок смерти - как все гомункулы.
– Зверюшка ведь не человек? - спросил я.
Леэлу поняла, о чём я.
– Нет, такой формы у них не было, но не так важно, Всё, что порождает человек потным трудом, суть гомункулы, условные подобия людей, а не они сами.
– А животное, анималь, родит анималькулей? - спросил я для прикола.
Конечно, мы оба знали, что в старину рутенцы звали так микробов.
– Зверь родит зверя, скот - скота, - ответила моя супруга афоризмом. Последнее время она сильно к такому склонялась: может быть, оттого, что публичный экстаз первого дня оказался неповторим. Мне с той поры для проявления эмоций нужны были широкая площадь и высокий помост... Хотя с чего я помыслил о помосте - супружеская кровать показалась низковата? Или слишком широка, так что впору было заблудиться на её просторах и не отыскать другого тела?
Нет, это не было любовью. Хотя кто тут упоминал о любви? Всё, что я к ней теперь испытывал, - ровную нежность, с недавних пор имеющую лёгкий привкус горечи: моей Леэлу сделали так, чтобы у неё не было детей. Без такого она, по словам её и окружающих, не могла бы учить о них, ибо беременная думает маткой, и это на всю жизнь с ней остаётся. Каким бы ни было её чадо - лишь бы было, а все прочие оттесняются на обочину бытия. Ведь, рассуждала моя супруга, детей родят не для мира, но для себя - чтобы в молодости было о ком заботиться, а в старости нашлись бы те, кто в ответ заботится о самом тебе. Ибо дети мыслятся нашей частью или даже собственностью, и если что идёт не по предписанию - их нравственность ущербна.
– Но ведь любовь матери к детям природна и естественна!
– воскликнул я, услышав такое в первый раз.
– Природна - лишь когда и поскольку дети беспомощны. Тогда детёныш выглядит, словно кусок твоей плоти, этакая отделённая от тебя опухоль,
– Положим, нет. Живи по течению, и точка. Ну а как насчёт комфортной старости, которую должны обеспечить подрощенные потомки?
– Наши дети - не наши дети. Не твой законный кусок мяса, как мог бы сказать некто Шейлок. Это стрелы, пущенные в будущее, а стрела не оборачивается в полёте.
– Тогда кто же должен поначалу их опекать? И кто подумает о стариках, если не их потомки?
– И те, и другие находятся. Ты увидишь.
Увидел я скоро - и совершенно иное, чем ожидал.
Естественно, я покусился на здешнюю экосферу - и убедился, что она вполне природна в своей объективности. Извиняюсь за наукообразность. Впрочем, я, наверное, добавил к ней нюансов, которых набрался в лесопарке "Кусково" и на нашей собственной даче, которую огораживал от перерослых сорняков лишь хлипкий заборчик, и то с трёх сторон.
Словом, я обогнул препятствие в лице одного из шкапиков и погрузился в натуру, имея на ногах лишь подобие домашних тапочек со шнуровкой. А может быть - римских калиг с шипами и глубокими прорезями.
Дорога была уютной, почти как те, к которым я привык в аду: они там вымощены сами знаете чем, хоть под ноги не смотри. Вот я и отвык от бдительности.
Сначала тянулся плотно утрамбованный лесной грунт, по обочинам его слегка топорщили землю корни и вспухал упругими подушками кукушкин лён. Чуть подальше кто-то, если не моя фортуна, подсыпал не один слой гравия, травка живописно рвалась сквозь щели.
А ещё дальше гравий обратился в светлый крупнозернистый песок, очень чистый, практически сияющий, и чёрная коряга, вся в бурых разводах лишайника, показалась мне такой неуместной... Этакий след бури, отшумевшей в кронах.
Я уже нацелился хорошенько поддать ветку носком башмака. Но тут прямо на песок передо мной ринулся кто-то стройный, оттесняя и загораживая, ветка распрямилась, яростно шипя, и на еле уловимый миг оплела пареньку щиколотку. Он рухнул, вдоль как бы обугленного туловища пробежало длинное рыжее мерцание, а затем змея исчезла в кустарнике.
– Пламенка, - задыхаясь от боли, сказал он. - Живая смерть на жертвенном месте. Стерегла судьбу. Нельзя было, чтоб вашу, вот я и следил. Чтоб мою - в самый раз.
И застыл. Белый песок а краткий миг вспыхнул алым - или мне показалось, - просиял и потускнел до бурого.
Кажется, пришли взрослые женщины, жрицы. Подняли парня и - снова кажется - меня самого, я не мог ступить и шагу. А, может быть, наоборот: ноги сами принесли меня домой, и моя жена, которой тот же час объяснили, что случилось, оказалась на месте.