Широки Поля Елисейские

Мудрая Татьяна Алексеевна

Внутри сразу же, без всяких тамбуров, переходов и парадных лестниц, начинался круглый зал: такой высоченный и просторный, что казалось, будто он занимает собой всё здание, - хотя, уж конечно, лишь малую часть. Типа публичной прихожей.

Меня пронесли по дороге, вымощенной золотистой плиткой, и водрузили на том месте, где её пересекала другая такая же. Любовно поддерживая за руки, высадили посреди нешумной толпы и, сняв, свернули в тугой комок вуаль, защищавшую, похоже, не меня, но других от моей уличной заразы.

Ибо, едва коснувшись перекрёстка, я всеми тонкими подошвами, всей кожей ощутил, что Дом Великой Матери со мной разговаривает.

Нет: позволяет себя читать и читает меня тоже. Как и всех остальных.

Ибо он был книгой, каждая его зала или комната - страницей, каждый человек - буквой или знаком невероятной сложности алфавита.

Но я один - один!
– был сегодня "китабчи", книжником, библиотекарем. В этот сан меня по сути и посвящали.

Народ будто не замечал жениха, не дожидался церемонии, а тихо занимался своими делами. Женщины, отвернув покров с лица и распахнув на шее, беседовали с назваными сёстрами Леэлу о своих сокровенных делах. Юнцы улыбались с видом трогательной неопытности, словно дожидаясь, что на них обратит внимание одна из пав в небелёном полотне и вуали из собственных роскошных волос, каштановых, белокурых, червонно-золотых, смоляных или "чёрна ворона". Зрелые мужи неторопливо нашаривали глазом своих давних знакомых - я отчего-то вспомнил некий адский променад на свежем воздухе, тем более своды были изрисованы хмельной лозой и похожими на широкую ладонь листьями платана, а полуколонны высились стволами, чуть пегими, живописно кривыми и узловатыми, как стариковские тела.

Старики... Тут я по аналогии обратил внимание на них самих.

Что здесь можно делать под конец земного срока?

Но тут как раз все раздвинулись, пропуская ко мне невесту.

Вот она была в чёрном с ног до головы - таком тонком, что сквозь него просвечивало нечто роскошно-искристо-пурпурное. На лице горели одни глаза.

Мы оба утвердились на перекрёстке друг напротив друга. Начался неведомый мне обряд.

– Кто представит женщину Леэлу этому мужчине? - сказал некто солидный за моим затылком.

– Я, - с готовностью отозвалась приятная дама лет сорока, судя по повадке. Подошла к невесте, чуть дотронулась пальцами до нагой кисти, как бы ободряя.

– Кто представит мужчину Исидри этой женщине? - снова спросил важный голос.

– Я, - ответили ему. И вплотную ко мне подошёл красавчик Фируз. О богиня земли Энунна, я-то всё ломал голову, как здесь без него обойдутся!

Дама напротив сняла с моей невесты первый защитный слой. Вкрадчивые прохладные пальцы потянули вниз и чуть ослабили мой обмот, лицо мужчины приблизилось вплотную - глаза против глаз, алые губы напротив обнажившегося как рана, рта. Я и забыл, какой Фируз малорослый, - по контрасту с тем, как властно себя вёл.

– Стой как будто в пол врыли, - шепнул он словно без голоса: всё нарисовалось на лице. - Никто не предупредил, говоришь? И никогда не будут.

Коснулся завязок у ворота. Старшая подруга Леэлу, стоя у невесты за спиной, повторила жест.

Спустил с плеч рубаху, ловко минуя амулеты, привешенные на цепочках.

Груди моей девушки были едва намечены и в то же время выглядели зрячими. Очи с тёмными зрачками, карей радужкой и шафранного цвета белком. Жутко и притягательно.

Почти незаметно коснулся шнура, на котором держались шаровары... нет, распашная юбка.

Смуглый стан с лёгким перегибом - как бы не женский, но вовсе не мужской. Еле заметная дорожка свивается из тонких волосинок и тянется книзу.

Тонкая дрожь сотрясла моё тело, будто я стоял не

в битком набитой людьми зале, а на апрельском ветру; но в этом не было ничего скверного. Ни грамма, ни грана тревоги, такой драгоценной в минуту опасности.

Когда же тонкие живые льдинки завершили каскад движений - цельную музыкальную фразу с фиоритурами - я понял, в чём состоят знакомство и любование. Ещё до того, как ниспали наземь последние складки одежд и у одного из любовников внизу показалась некая развилка, а у другого (то есть меня) набрякло и приподнялось.

Совокупление, рождение и смерть иной раз имеют полнейшее право быть публичными. Все три - таинство, но и ритуал, куда больший, чем общение двоих. Прилюдно приносимая жертва.

И вот мы одновременно выступили из обуви и навстречу друг другу, сойдясь на перекрёстке жизни и смерти.

Обряд этрусков на тризне героя. Двое сильных мужей сражаются насмерть, а девственница ждёт, чтобы победитель взял её прямо на могиле.

Роды на площади. Престарелая Констанция, первой изо всех королев решившая рожать на виду у всего города, чтобы не было сомнений в истинности её материнства.

Действо на высоком помосте. Палач и преступивший закон. Оба вынуждены правилами пьесы держаться с достоинством и подавать реплики друг другу. Последняя должна быть остроумной и остро заточенной.

Всё сие суть мистерия.

... Мы приникли друг к другу всеми выступами и впадинами и вступили в танец - скользкий шёлк по шёлку, талый лёд по льду. Проникли в поры и молекулы. Никого в целом свете помимо нас двоих. Толпа - не более чем трёхмерные обои с деликатным звуковым сопровождением. Никаких следов плотского соития: весь любовный пот, вся грязь обоеполых телесных соков, как и любая связанная с этим неловкость, исчезли, словно их впитал в себя воздух. Или покров на полу.

И куда отлетела от нас обоих и кому досталась вся и всяческая духовная скверна: Храм, что ли, её выпил?

Или - что за бред!
– Фируз, который играл за обоих главных актёров и двух второстепенных?

Ибо, оглядываясь назад, я могу сказать: никакого стыда по поводу того, что мы голая и грешная плоть, у нас не было. Может быть, как и её самой, потому что в красивом теле - неотъемлемое достоинство и сила души.

Когда мы, наконец, застыли и разомкнулись, я впервые и свежим взглядом увидел лицо моей жены. Совсем обыкновенное и уже такое родное...

Думаю, то, что произошло, заключало в себе сразу бракосочетание, благословение и свадебный пир. При всём роскошестве наружного быта бытие самих обитателей Дома Энунны было скромным.

Нас облачили в новую перемену: тонкое льняное полотно вроде батиста, многослойное и явно некрашеное. Яркие цвета были оставлены для церемоний и малых детей. А потом проводили в супружескую обитель, которая находилась уровнем выше.

Небольшая комнатка, похожая на ячейку сот, была как бы возведена вокруг ложа - низкий тугой матрас с резной деревянной обрешёткой и балдахином, валики-мутаки вместо подушек и уйма разнообразных покрывал. Санузел скромно притаился в углу и состоял из неизбежного камушка для телесных отходов и тонкой прохладной струйки, бегущей вниз по стене и наполняющей мраморную раковину а-ля Венера Ботичелли. Кухни не было вообще - только хитрого вида нагревательный прибор с горелкой. Столовую олицетворял двойной поднос на колёсах, который, по словам жены, можно было выставить за дверь во время общей трапезы или скататься с ним на общую кухню, где и загрузить тем, что Богиня послала.