Широки врата
Шрифт:
С уважением,
Мюллер.
Скупой и точный текст, не способный возбудить подозрения любого гестаповца или жены, проявляющей интерес к почте мужа. Почерк, немецкого типа, возможно, принадлежал либо мужчине, либо женщине. Ланни, имевший переписку с Труди в то время, когда он организовал публикацию ее рисунков в газете Le Populaire, теперь извлек её письма из картотеки и уселся за их изучение с лупой. Но более важными оказались два маленьких эскиза, вложенные в конверт. На одном была изображена голова человека с изысканными манерами в самом хорошем настроении. Этот человек был хорошо знаком Ланни. Это был он сам. Труди, с разбитым сердцем и измученная террором, как бы говорила: «Радостный и сияющий, живущий в безопасности в счастливой стране, в крепости,
На втором эскизе был изображён Ганси Робин со своей скрипкой, что тоже говорило многое. Люди и Труди Шульц, пара чистокровных арийцев, были приглашены во дворец Иоганна Робина, еврейского спекулянта, слушать Ганси и его жену из Новой Англии, игравших музыку немца Бетховена, еврея Мендельсона, француза Сезара Франка и венгра Римини. Этот яркий маленький эскиз был напоминанием о том вечере, его посланием о гимне Шиллера и девятой симфонии, говорившими, что все люди становятся братьями под добрыми крыльями радости.
Конечно, возможно, что опытный художник смог имитировать стиль Труди. Подпись можно подделать, и многие эксперты пропустили бы эту искусную имитацию. Но Ланни считал, что это была работа молодой женщины. Он изучил эскизы под лупой и увидел, что линии были четкими и чистыми, что вряд ли это имело бы место, если бы она работала под принуждением. У него в руках было то, что он с нетерпением ждал более года, возможность встретиться с ней и, возможно, задать ей несколько вопросов. Для этого и только для этого он готов снова отправиться в Нацилэнд.
Теперь Ланни подошёл к распутью в отношениях со своей женой. Он предпочёл бы подойти к ней и прямо сказать: «Я установил контакт с подпольем в Германии и предлагаю поехать туда, чтобы убедиться в этом». Но как совместить это с его обязательством держать в секрете свои контакты с людьми, которые рисковали своей жизнью? Это можно было бы рассказать Рику, который был товарищем, и будет молчать, даже если его не предупреждать. Но будет ли Ирма хранить тайну, когда она этого не хочет и не считает, что должна это делать? Если она считала себя глубоко обиженной и испытывала неприязнь к лицам, которые несправедливо обижали её?
Фанни Барнс, напыщенная и решительная теща Ланни, собиралась нанести им визит. Не расскажет ли Ирма, затаившая обиду на своего мужа, об этом своей матери? Разве у Фанни будет запрет ничего не рассказывать своему брату Горацию и деверю Джозефу Барнсу, одному из трех попечителей имущества Барнсов? Удержится ли она от разговоров с теми любознательными вдовушками, с которыми она поддерживала знакомства в Лондоне? Конечно, нет, и история будет гулять по всему городу через несколько дней.
Американская наследница и ее супруг принц-консорт были заметными людьми. Глаза сплетников наблюдали за ними день и ночь, а сплетни о них распространялись не просто за чашками чаю или по телефону, а с помощью высокоскоростных печатных машин. Пусть Ирма скажет мужу слово поперек за завтраком, и лакей передаст его шепотом горничной Ирмы, а она — горничной вдовствующей леди Уикторп в замке, которая, в свою очередь, расскажет об этом своей лучшей подруге в Лондоне, и всё появится в Tatler [26] до конца недели. Возможно, не с именами, но так, чтобы весь мир знал, кого имели в виду. «Известная американская леди, владелица многих миллионов, чей муж развлекается, как искусствовед, лишается радости, потому что муж упорно продолжает общаться с социалистами и позволяет себе левацкие высказывания даже в самых эксклюзивных салонах. Говорят, что он передает комиссию, полученную от продажи картин, тем «Genossen», которые тайно противостоят немецкому фюреру. Друзья нацистского режима в Лондоне, их много находится в высокопоставленных кругах, резко высказались по этому вопросу».
26
26 «Тэтлер» (журнал о светской жизни; печатает биографические очерки, моды, фотографии гостей на приёмах и премьерах; издаётся в Лондоне.
Нет, так делать нельзя. Либо Ланни должен был держать всё в тайне от Ирмы, либо отказаться от своего проекта в целом. Но имеет ли он право отказаться от него? Разве он не обязан тем, кто жертвует всем ради дела, в которое он исповедовал верить? Разве у человека есть только одно обязательство перед женой? Можно ли даже утверждать, что основной долг человека лежит перед его женой, а не перед тем, что он считает делом правды и справедливости? Дает ли церемония брака право женщине взять на себя ответственность за мысли человека и говорить ему, что истинно, а что ложно? Имеет ли женщина право делать это, независимо от того, насколько она богата или как уверена в своём мнении?
Независимо от имеющихся у нее прав, он был уверен, что она имеет право создать ему неудобства, если он будет заставлять её чувствовать себя неловко. Ланни не был первым человеком, который сделал это открытие. Телефоны и печатные машины древних Афин распространяли сообщение, что левацкий философ Сократ все время имел массу неприятностей от этого, и были даже слухи, что их имел и глава государства августейший и ультра-фешенебельный Перикл. Что касается внука Бэддов, который не был ни философом, ни государственным деятелем, а только плейбоем, пытавшимся изо всех сил стать взрослым, то он не хотел никого обидеть в мире и по-настоящему думал о счастье своей жены. И когда он спорил, то он не собирался создавать трудности. Это была действительно только доброта, которая должна была уберечь ее от знания вещей, которые могли бы привести её в столь ненужное беспокойство.
Он был настолько щепетилен, что взял на себя труд сделать так, чтобы каждое заявление, которое он делал ей, должно буквально соответствовать правде. Правдой являлось то, что Германия в настоящее время представляла отличную площадку для охотников за старыми мастерами. Аристократия беднела, как и множество деловых людей. Налоги росли, и процветали только люди, которые контролировали сырье и заводы по производству продукции военного назначения. С другой стороны, у американцев был Новый курс. Робби Бэдд и другие критиканы говорили, что это «инфляция», и, возможно, они были правы. Но, так или иначе, некоторые группы получали дивиденды, и кое-кто из них научился понимать, что редкие и известные картины являются более безопасной формой инвестиций, чем даже золото или государственные облигации. Золтан Кертежи, друг и компаньон Ланни, который ввёл его в этот утончённый бизнес, оказался в Париже. Зная его хорошо, Ланни умел получить именно то, что он хотел от него. Он послал ему телеграмму: «Вы, наверное, помните, что я упоминал, что узнал об изящной небольшой работе Хуберта ван Эйка в Германии. Я считаю, что её можно приобрести, но есть социальные причины, почему я не решаюсь сделать подход, если бы я получил телеграмму от вас с вопросом о такой картине, то она помогла бы решить все вопросы, комиссию поделим».
Это звучало совершенно естественно для Золтана, который обладал набором безвредных инструментов для установления контактов с разорившимися сиятельствами и светлостями. Он заставлял их думать, что они вступают в культурный обмен, позволяя их художественным сокровищам занять место в какой-нибудь известной американской коллекции за высокую цену. Золтан заметил, что с такими людьми надо иметь дело так, как будто они были сделаны из мокрой папиросной бумаги. Поэтому, прежде чем зашло солнце, Ланни получил ответ из Парижа: «У меня есть возможный рынок для небольших картин Хуберта ван Эйка. Вы когда-то упоминали, что видели такую картину в Германии. Не смогли бы вы позволить мне увидеть её хорошую фотографию и возможную цену?»
Эту телеграмму интриган показал жене, которая, как он и ожидал, расстроилась. — «Почему, Ланни! Ты же говорил, что ничто не заставит тебя когда-либо снова поехать в Германию!»
— Я знаю, но я думал над этим. Похоже, что Гитлер собирается остаться у власти в течение долгого времени, и буду я там или нет, в этом нет никакой разницы. Мне кажется глупым лишаться лучшего для меня рынка, не говоря уже обо всех наших друзьях там.
— Но впустят ли тебя нацисты?