Школа на горке
Шрифт:
— Идет, — прошептал Костя.
Он не знал, кто окажется там за дверью. И Борис не знал. А остальные знали. Но Костя и Борис не знали, что остальные знают, только не решаются сказать и прячут глаза.
Сильва беспокойно ерзала по каменному полу и скулила. Она обмотала поводком ноги Борису, потому что вертелась вокруг него.
Замок щелкнул. На пороге стояла Анюта.
Костя открыл рот и долго не закрывал.
Увидев Сильву, Анюта присела на корточки, стала трепать собаку за уши, гладить ее шелковую спину.
— Сильвочка
Сильва нырнула в глубь квартиры.
— Нашли вы того человека по запаху? — спросила Анюта.
— Н-не совсем, — промычал Борис. Он очень растерялся, увидев вместо Григория Захарыча Анюту. — Спасибо тебе за собаку.
— Значит, не нашли? — опять спросила Анюта. Она любила определенность. — Сами виноваты. Сильва очень умная, а вы заставляете ее искать сами не знаете кого. Сосед с ней на охоту ходит, она и то всех может найти. В лесу! В болоте! А у вас? На улице и то не нашла. Ну вас!
И Анюта сердито захлопнула дверь.
Они вышли на улицу. Все молчали, подавленные неудачей. Первой опомнилась Катаюмова.
— Это все ты, Муравьев! Собака, собака! При чем здесь собака? Ничего она не соображает, твоя собака. А вы-то, чудики, Муравьева послушали!
Она быстро побежала от них по улице.
— При чем здесь Муравьев! — крикнул ей вслед Костя.
И Валерка повторил:
— При чем здесь Муравьев?
Борис украдкой взглянул на Муравьева. Его лицо выражало печаль. Опять к нему несправедлива эта девочка, пусть не самая умная, зато самая красивая девочка во всем микрорайоне.
— А ты, Валерка, хорош. «Собака, собака»! — Костя опять махал тетрадкой. — Она и побежала к себе домой, как всякая собака.
— Откуда я мог знать? Я думал, она по записке ведет. Я же не знал, что она домой ведет. Я думал...
— Ты думал! — Костя жестко усмехнулся. — Мыслитель. Дать тебе по шее как следует!
— Только попробуй, — отозвался Валерка без особой уверенности.
— Связываться не хочу, — бросил Костя и зашагал к своей улице.
Валерка тихо сказал ему вслед:
— Подумаешь, командует!
Но сказал он так, чтобы Костя этих слов не услышал. Валерка и в самом деле чувствовал себя виноватым. Он кивнул на прощание Муравьеву и Борису и медленно пошел домой.
Муравьев и Борис тоже шли к дому Бориса.
* * *
Юра постучал в окно Валентины и сам услышал, как сильно стучит сердце. Неужели из-за цветка он так волнуется? Да, из-за цветка. Потому что никаких других сигналов, никаких известий от Лили нет...
Занавеска отодвинулась сразу, как будто там, за окном, ждали, когда постучится Юра.
—
Валентина все-таки чуткий человек — она сразу догадалась, почему он прибежал.
На подоконнике стоял цветок. Как же он изменился — стал выше, крепче. И листья были не бледные, а ярко-зеленые, они сверкали свежим, живым блеском.
— Видишь, Юра? Помнишь, что ты говорил? Стыдно теперь?
Юра стоял и молча смотрел. Живой похорошевший цветок.
Пусть суеверие, пусть что угодно — сейчас, сегодня для него это важно. Ему нужны хоть какие-нибудь доказательства, пусть нелепые, пусть зыбкие. Писем нет, адреса Лилиного нет — а Лиля все-таки есть. Теперь он в это может верить, потому что на окне стоит цветок.
— Все хорошо, Юра, видишь? — И глаза у нее сияют, и веснушки сияют. — Все хорошо, все будет замечательно.
Из угла ворчит бабка Михална:
— Куда уж лучше! Ногу девке покалечили. У нее всегда все хорошо, ты ее больше слушай.
Только теперь Юра заметил, что Валентина скачет по комнате на одной ноге, а другая толсто забинтована. Валентина опирается руками о стол, о комод, о подоконник. И ловко передвигается, в тесной комнате ей не приходится далеко прыгать — уже поставила на стол кастрюлю с пшенной кашей, чайник.
— Что у тебя с ногой? —строго спрашивает Юра; за строгостью он прячет смущение: стыдно, что не сразу заметил Валентинину забинтованную ногу.
А она ничуть не обижена, отвечает беспечно.
— На крыше дежурила, — почти весело, говорит она, — осколок отлетел. Да пройдет, господи. Ты-то как? Садись, ешь.
Он ставит на стол банку консервов — сухой паек, вытаскивает из кармана шинели большой кусок сахара, завернутый в газету.
— Нерв перебили какой-то главный, — произносит бабка Михална ровно, без выражения. — Может, и вовсе хромая будет. А он, урод, все на своей гармони играет, ему ни к чему. — Это она про своего сына, отца Валентины, догадывается Юра. — А девка? Ей замуж идти — это как? Кто хромую возьмет? Я ему пишу, а он только свою гармонь знает, артист окаянный!
— Бабушка! Садись к столу! — громко зовет Валентина. — Смотри какой пир!
— Не нужен мне ваш пир, — отвечает сердито бабка и садится к столу, блестит глазами на консервы и сахар.
Юра ест кашу, а сам все глядит на цветок. Никогда он не обращал внимания на цветы — ну, растут, цветут. Красиво, конечно. Но не присматривался. Вспомнил вдруг, как отец однажды к чему-то сказал:
«В наше суровое время цветы на окнах — мещанство. Фикусы, герани разные...»
Интересно, что сказал бы отец про этот цветок, из-за которого его сына бьет нервная дрожь.