Школа над морем (илл. В Цельмера)
Шрифт:
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
целиком посвященная Ивасю
Первые дни, когда Ивасик лежал в больнице, в доме Марины Чайки было и печально и пусто. Сашко два дня совсем не приходил домой, ночуя где-то у товарищей. Марина же целые дни проводила на крыльце больницы, стараясь по лицам докторов и санитаров прочесть правду о своем сыне. Ее утешали и успокаивали, но матери казалось, что врачи не говорят ей всего и сердце ее готово было разорваться, от горя, от предчувствия неизбежного, страшного
Дома оставался только один дед Савелий. Некому было рассказывать ему теперь об акулах и китайских ласточках. Дед охал, слонялся по комнатам, прислушивался к непривычной тишине. Пробовал плести сети, но работа валилась из рук. Иногда старику слышался топот веселых ножек, он выходил за ворота и долго стоял с непокрытой головой, вглядываясь в самый конец улицы.
На третий день пришел домой Сашко. Он посмотрел на пустую постельку брата, зашел в чуланчик, где стояли баночки с крабенятами и где до сих пор еще прыгал в клетке щегол и валялись разбросанные морские камешки, и горько заплакал.
Впрочем, эта гнетущая тишина развеялась довольно скоро.
Как, только в газетах появилось сообщение о подлом выстреле шпиона в семилетнего мальчика Ивася Чайку, весь Союз, казалось, ответил на это сообщение горячим и искренним сочувствием. В домик Марины Чайки стали приходить письма буквально со всех концов нашей необъятной родины. Скоро весь стол, вся пустая кроватка Ивасика были завалены этими письмами и телеграммами. Писали и пионеры из далекого Казахстана и с холодных берегов Белого моря, и красноармейцы и летчики, писали профессора и рабочие, русские и украинцы, писали узбеки и грузины, башкиры и татары. Писали взрослые и дети, отцы и матери.
По вечерам к Марине Чайке стали сходиться рыбаки. Сашко садился за стол и читал вслух взволнованные письма далеких, незнакомых людей. Проклятия злодею, вопросы о здоровье Ивасика, слова теплого сочувствия и одобрения как-то в самом деле облегчали горе. Радостно было чувствовать, что вся страна взволнована одним и тем же, что миллионы людей беспокоятся о здоровье маленького мальчугана с крутым лобиком и белыми волосами. Это было новое и прекрасное чувство. Старики незаметно смахивали слезы, молодые прикладывали платки к глазам, но все это были уже слезы радости и бесконечной гордости за людей великой страны.
В квартире доктора Кукобы в эти дни было тоже тихо и безлюдно. Галина мать была безотлучно в больнице и часто по целым ночам просиживала у постели Ивасика. Это были тяжелые и тревожные ночи, когда мальчику внезапно делалось хуже, когда он в жару начинал метаться по постели и ловил воздух пересохшим раскрытым ртом.
Это были ночи, когда седые профессора, известные всему миру и прибывшие на эти дни в Слободку, не смели говорить громким голосом и шопотом проводили свой консилиум. Они проехали тысячи километров на поездах и на аэропланах, они спешили в Слободку на помощь мальчику, который сейчас не смог бы выдержать никакой дороги.
Отца своего Галина видела тоже урывками и тоже только на минуту. Он в первый же день сделал блестящую и смелую операцию,
Как-то девочка встретила на улице Сашка и Олега. Мальчики шли вместе, взявшись за руки, как ходят самые близкие друзья. Галина остановилась и поздоровалась с ними. Она смотрела на обоих восхищенными глазами. Оба они были героями, эти мальчики, ее товарищи по классу. Ей очень хотелось услышать из их собственных уст рассказ о том, как Сашко пытался отвезти шпиона прямо на заставу, и как шпион бросил его в море, и как Олег спас жизнь товарищу.
Но ей было стыдно расспрашивать об этом сейчас, когда у Сашка такое тяжелое горе, и она спросила его только о тех письмах, которые они получали каждый день.
Спросила и тут же покраснела, потому что сразу вспомнила о своем собственном письме, написанном на промокашке, вспомнила и то, как Олег перехватил у нее эту промокашку. Как это давно все было! Будто целые тысячелетия прошли с того времени.
Девочка посмотрела на Олега и увидела, что и он покраснел.
— Помнишь, — сказала она, обращаясь к Сашку, — ты сказал, что я — как Ворошилов? А теперь вы оба — совсем как летчики!
Летчики ! Это — заветное слово. Это — мечта. Карие глаза Чайки сразу потеплели, но он не сказал ничего. Ответил Олег:
— Нет; я буду капитаном. Это моя основная профессия.
И он сурово нахмурил брови, так точно, как это должны были делать, по его мнению, все суровые капитаны ледяных арктических морей.
Только на шестой день позволили Марине Чайке навестить сына. Ей выдали белый халат, и в халате, на цыпочках, чувствуя, как дрожит у нее каждый нерв, мать вошла в палату, где лежал ее Ивасик.
И что стало с ней, когда она снова увидела этот любимый лобик, эти длинные ресницы, эти льняные волосики! Она остановилась на пороге, чувствуя, как бьется ее сердце, как горячий, удушливый клубок подступает к ее горлу. Она боялась крикнуть, боялась разрыдаться. Ей казалось, что еще минута — и она упадет на пол.
Седобородый профессор подошел к ней и бережно поддержал ее за локоть.
— Может… может, не надо ? — шепнул он.
Но мать сделала усилие и подошла к маленькой детской кроватке. Ивасик спал. Доктора нарочно выбрали такое время, чтобы встреча с матерью не взволновала мальчика. Маленький рот был полуоткрыт, но мальчик дышал спокойно и ровно впервые после того, как его положили на эту постель.
Мать молча склонилась над любимым личиком. Она долго смотрела на него, она видела своего сына, своего Иваси, его заострившийся носик, синяки под глазами, запавшие щеки. Мальчик спал спокойно. Он не слышал, как губы матери чуть-чуть прикоснулись к его лбу, как горячая слеза капнула ему на волосы. Марина страстно и беззвучно целовала эту головку, жадно вдыхала в себя такой знакомый и волнующий запах, запах маленького воробышка, который шел от родных русых волос и которого не мог заглушить даже острый запах карболки в палате.