Школа ненависти
Шрифт:
— Извозчик! — громко кричит он, хотя извозчик и стоит у панели рядом.
— Пожалуйте! — так же громко отзывается извозчик, чтоб окружающие слышали и обратили внимание на щедрого седока.
За заставой были свои извозчики-старики. Дальше Обводного канала их не пускали околоточные, не позволяли позорить город ободранными пролетками и полумертвыми клячами.
— В «Карс»! — приказывает седок, садясь в пролетку, небрежно закидывая нога на ногу, доставая коробку с папиросами.
— Берегись! — кричит извозчик, размахивая кнутом и поправляя сползающую
Брум-брум-брум!.. — бренчат тяжелые подковы о булыжник. Лошадь качает головой с огромными отвислыми губами.
— Тпру-у! — извозчик привстает на козлах и натягивает лохматые веревочные вожжи. Лошадь уже у дверей «Карса», на углу Заставской улицы. — Ишь ты, дьявол! — добавляет он, укрощая своего разгоряченного рысака.
От «Орла» до «Карса» не более ста шагов. Седок, не успевший закурить, прячет коробку с папиросами, лихо спрыгивает с пролетки, достает из кармана монетку, не глядя на извозчика, небрежным жестом богатого человека отдает ее и скрывается за дверью трактира.
— Благодарим покорно! — кричит вдогонку извозчик, зная, что этот седок выпьет в «Карсе» рюмочку, через минуту — две выйдет и опять крикнет: «Извозчик! В «Стоп-сигнал»!» И повезет извозчик его дальше по проспекту, к Путиловской железнодорожной ветке в двухстах шагах от «Карса»!
Смолкает колокольный звон. На тихой правой стороне проспекта, на «холостой дорожке», появляются молодые люди. Кавалер — в новеньком бумажном костюмчике, при галстучке, с тросточкой в руке. Пиджак — нараспашку, так, чтобы была видна жилетка и блестящая цепочка от часов. Барышня, в длинном платье с бантами, с брошкой на груди, гладко причесанная, идет медленно, опустив голову.
Гуляют парочки, ходят по «холостой дорожке» — деревянным мосткам, проложенным от триумфальной арки — мимо ворот «Скорохода», вагоностроительного завода Речкина, мимо церкви Спасо-Преображения, до Путиловской ветки.
У ворот на скамеечках сидят сторожа, дворники. Городовые — рослые, румяные — ходят по тротуару медленно, вперевалку, наблюдают за порядком. Околоточные надзиратели в голубых шинелях, лакированных сапогах, появляются редко. Они только окидывают взглядом свои владения и уходят куда-нибудь в тихий уголок пить водку.
Доживает конка свои последние дни. В центре города появился трамвай, и она уже ползает только по заставе, от Обводного канала до Путиловской железнодорожной ветки.
Вожатый длинным кнутом беспрестанно стегает двух кляч, плетущихся с опущенными головами. Дребезжат стекла, дрожит, трясется и весь узенький двухэтажный вагончик. В нем сидят люди пожилые, почтенные, а на нем — на крыше, империале, — молодежь.
Уходит конка навсегда. Бродячие артисты, давая свои концерты по дворам, чайным, трактирам, под звуки балалаек и гитар поют песни собственного сочинения: «Эх, старушка конка, догони
Близится ночь. Словно охрипли и перестают кричать граммофоны. На бойкой стороне проспекта все громче и громче раздаются пьяные выкрики. Начинаются песни и обрываются. Подвыпившие рабочие поют о Ермаке, Степане Разине, о гибели Наполеона: «Зачем я шел к тебе, Россия, Европу всю держа в руках. Теперь с поникшей головою стою на крепостных стенах…» Поют о японской войне, о геройстве, бессмертии «Варяга»…
Но вот замолкают и песни. Закрываются чайные и трактиры. Ночь наступает. На улицу выходит Исаак Хромой.
По силе Исаак не знал себе равных. Многие силачи двухпудовой гирей крестились, а он поглядывал на них и улыбался. Высокого роста, широкий в плечах, он был худощав. На лице с большим тонким носом, скулы выступали острыми кромками. И страшно было смотреть на его большие костистые руки.
Во время гуляний многие силачи приходили в Румянцев лес помериться силами. Одни садились на землю и брались за палку — кто кого перетянет, другие боролись — кто кого на землю бросит; но народ больше всего интересовался, кто кого одним ударом сшибет с ног.
Какой-то дюжий грузчик из-за Невской заставы наслушался рассказов об Исааке и однажды пришел посмотреть на него. Недолго разговаривали — бросили кверху медный пятак. Жребий пал бить грузчику первому.
Широко расставив ноги, опустив руки, немного наклонившись вперед, Исаак принял удар и… устоял. Сотни людей, следивших за поединком, замерли.
Велик, широк в плечах и груди был грузчик. Он так же чуть наклонился и подставил свою маленькую голову. Не снимая пиджака и не приноравливаясь, ударил Исаак: грузчик тоже не покачнулся, но из ушей и рта у него хлынула кровь. Он шагнул, рухнул на землю и умер.
Дело разбиралось в окружном суде. Присяжные заседатели во всем происшедшем злого умысла не усмотрели и приговорили Исаака к церковному покаянию.
После этого происшествия уже никто в открытую борьбу с Исааком не вступал, но скрытых завистников его великой силы было много.
И решили враги усмирить Исаака, поубавить ему силы. Как-то ночью подобрались они к нему спящему и перерезали жилы на ногах, под коленками. С тех пор Исаак и стал ходить по заставе так, будто танцевал вприсядку. Стоять же во весь рост он мог только прислонясь к чему-нибудь спиной.
С тех пор Исаак стал еще более известным в округе и получил кличку — Исаак Хромой.
В костюме из добротного материала, в лакированных сапогах, фуражке, надетой чуть набок, чисто выбритый, всегда серьезный, Исаак, передвигаясь по улице, казался безобидным. Народ расступался перед ним, многие низко кланялись. Он же отвечал чуть приметным кивком головы.
Много было в народе рассказов об Исааке. Будто видели, как он, поспорив на крупную сумму, в воскресный день утром сел за стол и до обеда выпил четверть, то есть пять бутылок водки, закусывая только хлебом и солью. А после обеда пошел прогуляться по улицам. Но никто никогда его пьяным не видел.